Крестьяне зашумели вразброд:
— Двадцать лошадей!
— Сто тысяч машин!
— Уж не обидь и наш край!
— И когда машина появится на наших полях, — с той же живостью заговорил Ленин, успокаивая мужиков едва заметным жестом, — когда электрический свет зальет города и села, когда не каждый отдельно будет обрабатывать поле, а общим, артельным трудом, вот тогда вы убедитесь, кто хочет вам добра.
— Ох, далеко до того времени, батюшка. — Фрол Петрович покачал седой головой.
— Далеко? — Ленин задумался. — Да нет, пожалуй. Двадцатью годами раньше, двадцатью годами позже, но время это придет. И уж будьте уверены, и эту задачу решим. Союз рабочих и крестьян создадим такой прочный, что никакой силе на земле его не расторгнуть.
Потом Ленин заговорил о личном интересе крестьян… Андрей Андреевич сладко жмурился. Все, что говорил этот рыжеватый, складный собой и очень ласковый человек, так похоже на то, о чем мечтал он и его соседи. Только в кучку свои мысли они не могли свести, а этот так и тачает, так и тачает, и эдак-то славно у него получается.
«Личный антирес! — Думал Фрол Петрович. — Выходит, стало быть, что поработаешь, то и полопаешь, и грабануть тебя никто не посмеет. Что ж, оно вроде ничего, ежели опять не обманут».
Но то, что потом сказал Ленин, почти развеяло сомнения Фрола Петровича.
— Налог, который мы вводим вместо продразверстки, как вы слышали, будет установлен в размере наименьшем, — сказал он, а мужики зашевелились, зашумели вразброд, заулыбались.
— Вот уж это подходяще!
В разговор вступил Калинин.
— Каждый из вас, — начал он, — наперед узнает, что он должен отдать государству на содержание школ, больниц, армии и прочего хозяйства.
— А не сказки ли ты нам загибаешь, Михаил Иванович? — Фрол Петрович верил и не верил. Слишком уж много сказано такого, о чем и он думал эти годы.
— Да не обидим вас, Фома неверующий. Ей-богу, не обидим. Ведь я сам из вашего брата, и недаром вы меня избрали всероссийским старостой. Уж я послежу, чтобы правительство сделало все, как тут было сказано.
Повеселевшие мужики хлопали Калинину. Потом Ленин снимался с ними. Фотограф наводил трубку, чиркал какой-то машинкой. Фрол Петрович вздрагивал.
Когда фотограф ушел, Фрол Петрович попросил Ленина, чтобы ему дали с собой «бумаги». Ленин пообещал, попрощался с мужиками, попросил Калинина устроить им проезд до Тамбова, снабдить продовольствием.
Фрол Петрович от поезда начисто отказался.
— Нет уж, мы с Андреем пёхом попрем. Сам желаю узнать, тихо ль на русской земле, что мужик думает, бумаги ваши ему почитать, речи ваши пересказать. — Он отвесил поясной поклон Ленину и Калинину. — Вроде бы просветлело у меня на душе. Воистину, все в миру перемешалось. Не бог, а человек сказал: «Да будет свет!» — и стал свет. Спасибо на добром слове. Но на сердце злоба лютая: обмана Антонову не спущу… — Он подумал и заметил, обращаясь к Ленину. — А пинжак этот сыми. Негоже в эдаком-то виде ходить. Как-никак председатель над всей Россией.
Ленин снова залился смехом.
— Да есть у меня новый, есть, надеть забыл!
— А ты женке скажи, чтоб напоминала. Ну, пошли, братцы.
Они ушли с Калининым и Немцовым, а Ленин долго стоял у окна и думал об этих людях и о тех, кто еще бродит во тьме, там, где гуляют февральские метели на безбрежных пространствах.
В Тамбов Фрол Петрович и Андрей Андреевич прибыли к началу губернской крестьянской конференции. Делегатов выбирали на тайных сходках, мир снабжал их харчами в путь-дорогу, и потянулись мужики к Тамбову. Шли глухими дорогами, обходя села, в виду Тамбова останавливались… Сомнения и страх грызли их: а вдруг все посулы — обман? Крестились на колокольни, видимые издали, садились, вздыхали, передумывали тяжелую беспокойную думу. Иные возвращались назад, но те, кто обретал мужество и вспоминал воззвание, простые, сердечные слова насчет посева и прочего, потуже подпоясывали пояса, оправляли онучи и твердым шагом приближались к городу.
На заставах их встречали военные люди, спрашивали мандаты или решения сходок. У кого не было таких бумаг — тоже впускали, сажали на подводы и везли туда, где размещались уже приехавшие делегаты.