– А где же тут Гиммеровские рудники? – спросил Сережа, глядя с невольной брезгливой жалостью на то, как развешивает Боярин на солнце вонючие ветошки, разминает пальцами свои потные, белые, грязные ступни.
– Какие там рудники! – безнадежно отозвался Боярин. – Железные, что ли? Да, доставали тут руду, копали ямы… отседа не видать их. Это – вон за тем хребтиком и туда подале, к святому Владимиру… Тут у нас святые все, – вставил он с хитроватой усмешкой, и лицо его сразу было поумнело, но обычное выражение покорности и ленивого всезнайства тотчас же вернулось к нему. – У него все больше китайцы работали, русские мало. А как восстание пошло, и китайцы сбегли: должно, в хунхузы подались. Теперь все народное будет, – закончил он не совсем искренне, желая угодить слушателю.
«Что, если бы он узнал, что Гиммер – мой дядя?» – подумал Сережа.
– А хунхузов тут много?..
– Какие там хунхузы!.. – с сомнением ответил Боярин, хотя дальше ему нужно было говорить о том, что хунхузов в этом году стало больше, чем во все прошлые годы. – Оно хотя, и вправду, се лето…
Но ему не удалось докончить: кусты с шумом раздвинулись, и Мартемьянов в теплой солдатской шапке, весь обливаясь потом, тяжело ступая своими чуть кривоватыми, вывернутыми ногами, вышел на дорогу.
– Э, вот она, благодать-то, где! – широко улыбнувшись, возгласил он приятным урчащим голосом, в котором слышались уже стариковские нотки, и подмигнул Сереже.
Сбросив ружье и котомку, он долго смотрел по сторонам, прикрывая рукой глаза и бормоча что-то себе под нос. И на его широком добродушном лице Сережа поймал выражение какой-то внутренней неловкости: беспокойного внимания, удивленной грусти. Мартемьянов точно искал или силился узнать что-то – и не мог, или узнавал – и поражался. Потом он опустил руку, но все продолжал стоять, задумчиво уставившись в пространство, и это новое выражение особенно не вязалось с ним: обычно он всегда находился в ладном неторопливом движении – всегда говорил или делал что-нибудь. Вдруг глаза его повлажнели. Он склонил голову и стал свертывать цигарку, руки у него дрожали.
«Да что это с ним сегодня»? – недоумевал Сережа.
– Вот ты насчет хунхузов спрашивал, – заговорил Боярин, вытянув босые ноги и лениво разглядывая их. – Се лето столько их нашло, что не только там гольду или газу, а и русскому проходу не стало. И откуда они только взялись?.. Старики бают, мол, восстание пошло, так инороды тоже взбунтовались промеж себя, вроде как бы и мы, и не хотят байту хунхузам платить, а хунхузы вроде бы пришли на усмирение. С этих инородов – и русских до нитки обдерут… Почему это со штабу с вашего приказу никакого нет? Насчет инородов этих?.. Выселить бы их, что ли?.. Тут и самим-то земли не хватает…
– Болтают дураки, а ты за ними – как попугай, а своей головы, видно, и нет!.. – вдруг со страшным волнением сказал Мартемьянов. – «Выселить»!.. Понятие иметь надо… – добавил он, едва сдерживая себя и густо багровея. – Наш брат всегда вот так, – через некоторое время заговорил он, уже успокаиваясь. – Работать сами не умеем, да еще норовим на своего же брата верхом сесть: вали, брат Савка, у тебя и язык другой, и глаза косые, и пар заместо души!.. А ежели по-настоящему разобраться, народ этот куда лучше нашего – простой, работящий, друг дружке помогают, не воруют…
– Уж и не воруют? – усомнился Боярин.
– Ну, конечно! Наш брат разве поверит, чтоб на свете люди были, что и не воруют!.. А я вот тебе скажу…
Как все не очень далекие, но крепко убежденные в чем-нибудь главном люди, Мартемьянов любил поучать. Но он так верил сам в то, что говорит, и такой наивной важностью светились в это время его добрые синеватые глаза с простодушной пестринкой, что никто на него не обижался. Не обиделся и Боярин.
– Что ж, может, и зря болтают, – сказал он уклончиво. – Домой мне собираться пора, – солнце-то, вон оно где… – И, недоверчиво скользнув глазами по Мартемьянову и по Сереже, он потянулся за портянкой. – Обратно-то мне трактом придется: к обеду тут такой туман застелит – не вылезешь…
– Туман? – удивился Сережа.
– А вона. – И Боярин кивнул к морю, где вставала на горизонте мутно-серая пелена.
На этом перевале они и простились.
– Увидимся на съезде, – дружелюбно сказал Мартемьянов.
– Прощайте, товарищ Шпак, на съезде увидимся, – с чувством сказал Сережа и покраснел от жалости.