Юстина ничем особенным не выделялась среди девушек. Она была не так хороша, как черноволосая Осиповичувна, и не так стройна, как Антолька или сестры Семашко, зато танцовала она более грациозно и плавно, чем они. Легко опираясь на руку своего кавалера, она, словно лебедь, плыла впереди, сияя улыбкой, не сходившей с ее пунцовых губ. Зрители, сидевшие и стоявшие вокруг, глядя на нее, качали головами и шептали, что с такой прекрасной панной, пожалуй, не откажешься танцовать хоть до самого скончания мира. Ян, упорно следивший за ней из-за стены высоких чепцов, не сводил с нее огненного взгляда. На лице его появилась блаженная улыбка. В нетерпении он несколько раз топнул ногой, наконец, сунул руку в карман, достал бумажные перчатки и, поспешно натянув их, перескочил через лавку, на которой сидели старухи. На лавке поднялся отчаянный визг: чепец пани Гецолд, задетый его локтем или даже — упаси бог! — ногой, сдвинулся ей на ухо, что весьма разгневало арендаторшу и насмешило ее соседок, поспешивших, однако, выразить ей свое горячее соболезнование.
Но Ян даже не обернулся и, не замечая вспыхнувшего позади возмущения, перебежал дорогу первой паре, громко хлопнул в ладони и крикнул на все гумно:
— Поддать жару!
Все знали, что это означает, и танцоры тотчас стали пятиться назад, обнимая девушек, стоявших возле, а танцорка из первой пары, вскинув на Яна радостный взор, легко, словно птица, порхнула к нему в объятья. Он, впервые обхватив ее стан, залился горячим румянцем и поднял к небу глаза. Потом, будто обезумев от гордости и счастья, взлетел над землей и, подняв руку кверху, а лицом склонившись к лицу Юстины, горделиво и шумно повел хоровод вокруг всего тока.
— Ну, хоть раз пятки зачесались, пустился в пляс! — заговорили в толпе.
А он встал возле музыкантов, остановил другие пары и чистым, прекрасным голосом запел во всю ширь полей:
Песенка эта всколыхнула всех, особенно женщин. Они засмеялись и захлопали в ладоши от восторга. Дулся-дулся, но как повеселел, тут уж никто не мог его перещеголять, даже пан Ясмонт, хоть он и отлично танцовал, а еще того лучше говорил, зато петь совсем не умел. Однако первый дружка — то ли из самолюбия, то ли чтоб повеселить Ядвигу, которая надулась и шла рядом с ним, как неживая, — захотел отличиться и на этом поприще. Протанцовав несколько кругов, он тоже остановился, как вкопанный, и тоненьким дискантом, совсем не в лад краковяку, затянул:
Только зря он вздумал состязаться с Яном. Оказалось, что хвалиться ему решительно нечем: и песню он выбрал некстати и в слушателях вызвал удивление: как же это такой крупный мужчина мог извлечь из себя такой тонкий голосок? Зато черноволосый Осипович, подхватив синеокую Цецильку Станевскую, словно нарочно остановился перед ее матерью и запел немногим хуже Яна:
Тут и огромный Домунт, не отходивший от маленькой Семашко, грянул:
Но вот краковяк кончился, и другим, если б они и хотели, уже петь было некогда. И только Ян, первым затянувший песню, хоть и не во время — перед самым концом танца, еще раз запел коротко, но звонко:
Потом, будто перышко, закружил свою даму и, упав перед ней на колено, прижал ее руку к губам.
Собрался, было, первый дружка и в этом подражать Яну, но Ядвига вырвала у него руки и, не дожидаясь, чтобы он проводил ее к табурету или лавке, повернулась к нему спиной и вышла из гумна. С высоко вздымавшейся грудью и горящими гневом глазами она, словно буря, растолкала людей, настигая взглядом счастливую пару, выходившую в сад. Ее грозный и мрачный взор неотступно следовал за ними, и Ядвига отчетливо видела, как убранная рябиной голова панны, словно в блаженном забытьи, склонилась на плечо мужчины и как он, с пылающим лицом и веткой рябины в петлице серого кафтана, без устали ей что-то говорил…