Она стояла, босоногая, с подоткнутой юбкой, улыбаясь, обнажая белые ровные зубы.
– Вот, на! – сказала она, протягивая Михневичу маленькую книжку в красной обложке. – Прочли мы. А другую на завтра оставь.
– Ладно.
Сели пить чай за длинный стол под навесом – Лунин и Михневич вместе с девками. Прежде чем сесть за стол, бегали девки в сарай поправлять волосы перед осколком зеркала.
Лунина конфузились немного, а с Михневичем были запросто.
Собирались облака растрепанные, волокнистые. Надвигаясь, чернели. Кто-то сказал:
– Ох, гроза скоро! По весне первая.
И в самом деле что-то глухо застучало мелким стуком в темном небе. Упало несколько капель крупных на деревянный навес.
Все пошли гурьбой в сарай, где устроены были сплошные низкие нары. Девки сбились в кучу, смеясь. Повеял ветер, взвивая черную пыль, видную из открытой настежь двери. Зашумели шумом шепотливым мшистые ели и сосны. Красноватый свет ослепил глаза на мгновение. И троекратным рокотом гром приветствовал трепетную землю.
Дождевые капли торопливо вразброд застучали по крыше. Как черные разодранные ткани висели тучи на небе. И вдруг хлынули сверху потоки и все смешалось.
Громыхал тяжко гром, как будто кто-то громоздкий катился по каменным ступеням лестницы высокой, стуча. И незримая рука рассекала непрестанно сумрак острым ножом, оставляя на мгновение кровавый след.
Приехал исправник Усачев, толстый и сонный человек, и с ним совсем пьяный становой. Они ходили вокруг народного дома, размахивая руками. За ними – крестьяне-понятые с видом обреченным и понурым.
– Позвать сюда господина председателя общества трезвости села Пустынина! – сказал строго исправник, обращаясь к понятым.
Мужики не поняли, кого надо позвать.
– Тезку моего позовите, Семена Семеныча, милые вы мои! – сказал становой ласково. И потом неожиданно прибавил непечатную брань: – Ну, марш! Живее!.. Такие-сякие…
Пока ходили за Михневичем, исправник сидел на крыльце и дремал. Его лысина розовела в лучах солнца, склонявшегося медленно к березовой роще.
Когда пришел Михневич, исправник сделал кислое лицо и сказал:
– Вот, батенька, и дождались: опечатать приказано…
Исправник долго объяснял, по какой причине не разрешен устав общества трезвости и почему надо опечатать народный дом, но понять его было трудно.
Становой сказал:
– Трындили-брындили, а что толку? Плюньте, Семен Семенович, и дело с концом…
Потом исправник, кряхтя, взобрался на крыльцо и сказал:
– Ну, Семен Семенович, приступим…
Приложили большие бурые печати.
Внутри, из-за двери, послышался жалобный писк.
– Ах, грех какой! – вздохнул понятой. – Кота опечатали… Васинька… Кыс… Кыс…
В это время к народному дому подъехали в шарабане княжна с Бешметьевым.
– Вот вам и спектакль! – сказал Михневич, здороваясь с княжной. – Опечатали нас, княжна…
– Ах, Бог мой! Где же мы будем играть?..
– Не знаю.
– Как нескладно! – пробормотал Бешметьев. – Как нескладно…
Исправник подошел к Бешметьеву с приятной улыбкой:
– Если бы вы, ваше сиятельство, написали губернатору…
– Нет, где же нам устроить спектакль? Где? – волновалась княжна.
– Можно в оранжерее старой, – сказал Михневич, соображая.
– В самом деле, в оранжерее. Пожалуйста, Семен Семенович, не отменяйте репетиции… Сейчас все туда и пойдем… И остальным надо сказать… Граф скажет. Пойдите, голубчик. Может быть, вы, граф, и Бориса Андреевича приведете?
Граф поклонился покорно.
Огромная старая оранжерея, с разбитыми кое-где стеклами, вся светилась в вечернем солнце: на полу легла большая радуга семицветным ковром. Внутри оранжереи воздух был влажный и от стен веяло приятной прохладой. Михневич отгородил часть оранжереи скамейками и сказал:
– Вот здесь будет сцена. Пожалуйте, господа, начинать…
– Позвольте, – сказала княжна, – кажется, еще не все собрались… Вот Лунина нет. Без него нельзя.
– Да вот и Борис Андреевич! – сказал белокурый студент Чепраков, который должен был играть Кудряша.
Княжна первая подошла к Лунину.
– Наконец-то мы с вами познакомились. Вы должны нам помочь, не правда ли? Вы будете играть?
– Нет, простите, я пришел извиниться. Играть не умею. Да и страшно это…
– Жаль как! – сказала княжна. – Ну, делать нечего, графа играть заставим. А вы все-таки не уходите. Граф! Будете играть?
– Хорошо. Я согласен.
– Вот здесь первая кулиса. Здесь скамья. Мы начинаем, господа! – кричал Михневич.
Лунин вышел из оранжереи. Благоухали томно липы. И легкий шелест вечерний чаровал сердце. Кое-где червонились стволы и листья, но уже благовонный сумрак, сгущаясь, осенял парк. Лунин сел на чугунную скамейку.