Санчо начинает с того, что опять рисует перед нами господство Святого и идей в мире — на этот раз в новом виде господства языка или фразы. Язык, лишь только он обособляется в самостоятельную силу, тотчас же, конечно, становится фразой.
На стр. 151 Санчо называет современный мир «миром фразы, миром, в начале которого
было слово». Он подробно излагает мотивы своей погони за волшебным словом:
«Философская спекуляция стремилась отыскать предикат, который был бы настолько всеобщ, что заключал бы в себе каждого… Для того, чтобы предикат заключал в себе каждого, каждый должен являться в нём в качестве субъекта, т. е. не просто в качестве того, что он есть, но как тот, кто он есть» (стр. 152).
Так как спекуляция «искала» таких предикатов, которые Санчо называл раньше призванием, назначением, задачей, родом и т. д… то и действительные люди «искали» себя до сих пор «в слове, логосе, предикате» (стр. 153). До сих пор пользовались именем, чтобы в рамках языка отличать одного индивида — просто как тождественное лицо — от другого. Но Санчо не успокаивается на обыкновенных именах; так как философская спекуляция поставила перед ним задачу отыскать столь всеобщий предикат, чтобы он содержал в себе каждого в качестве субъекта, то Санчо ищет философское, абстрактное имя, ищет «Имя», которое превыше всех имён, — имя всех имён, имя как категорию, которое, например, отличало бы Санчо от Бруно, а их обоих — от Фейербаха, с такой ню точностью, с какой их отличают друг от друга их собственные имена, и которое в то же время было бы применимо ко всем трём так же, как и ко всем другим людям и живым существам, — нововведение, способное внести величайшую путаницу во все вексельные отношения, брачные контракты и т. д. и одним ударом стереть с лица земли все нотариальные конторы и бюро записей гражданского состояния. Это чудотворное имя, это волшебное слово, которое в языке есть смерть языка, этот ослиный мост{340}, ведущий к жизни, эта высшая ступень китайской небесной лестницы есть — Единственный. Чудодейственные свойства этого слова воспеваются в следующих строфах:
«Единственный — это лишь последнее, умирающее высказывание о Тебе и обо Мне, это высказывание, которое превращается в мнение:
«высказывание, которое уже не есть более высказывание, «немеющее, немое высказывание» (стр. 153).
«В нём» (Единственном) «неизречённое есть самое главное» (стр. 149). Он «лишён определения» (там же).
«Он указывает на своё содержание, лежащее вне или по ту сторону понятия» (там же).
Он — «лишённое определения понятие, и никакие иные понятия не могут сделать его более определённым» (стр. 150).
Он — философское «крещение» мирских имён (стр. 150). «Единственный — это лишённое мысли слово. «Он не имеет никакого мысленного содержания».
«Он выражает собою Того», «кто не может существовать вторично, а следовательно не может быть и выражен;
«Ибо если бы он мог быть выражен действительно и вполне, то он существовал бы вторично, воплотившись в выражении» (стр. 151).
Воспев, таким образом, свойства этого слова, он чествует результаты, полученные благодаря открытию его чудотворной силы, в следующих антистрофах: «Вместе с Единственным завершено царство абсолютных мыслей» (стр. 150). «Он — камень, замыкающий свод нашего мира фраз» (стр. 151). «Он — логика, которая, в качестве фразы, приходит к концу» (стр. 153). «В Единственном наука может раствориться в жизни, «ибо её Это превращается в Того-то и Того-то,
«Который не ищет уже себя больше в слове, в логосе, в предикате» (стр. 153).
Правда, Санчо на опыте своих рецензентов убедился, к своему огорчению, что и Единственный может быть «фиксирован в виде понятия» и что «так именно поступают противники» (стр. 149), — эти противники Санчо настолько злостны, что они вовсе не ощущают ожидаемого магического действия волшебного слова, а распевают, как в опере: Ce n'est pas ca, ce n'est pas ca!{341} С особенным ожесточением и торжественной серьёзностью выступает Санчо против своего Дон Кихота — Шелиги, у которого недоразумение ведёт к открытому «бунту» к полному непониманию им своего положения как «творения»:
«Если бы Шелига понял, что Единственный, будучи совершенно бессодержательной фразой или категорией, тем самым уже не есть категория, то он, может быть, признал бы в Единственном имя того, что для него ещё лишено имени» (стр. 179).
Таким образом, Санчо прямо признаёт здесь, что он и его Дон Кихот устремляются к одной и той же цели, с той лишь разницей, что Санчо воображает, будто он действительно открыл уже утреннюю звезду, между тем как Дон Кихот всё ещё во мраке