Толстая Ирма неподвижно, как мумия, сидела у окна, зажав платком свой широкий рот, чтобы не разрыдаться навзрыд, что могло случиться с нею каждый раз, когда она взглядывала на знакомую худенькую фигурку, беспокойно подергивающуюся на ее белой постельке. Сестрички, обнявшись, тихо, беззвучно плакали в углу. В соседней комнате плакали малютки. Живчик, быстроглазый смуглый подросток, сведя в одну прямую линию черные густые брови, до крови кусала себе губы всякий раз, когда оттуда, с узкой белой постельки, несся страшный по его роковому значению красноречивый хрип. Бывшая Слепуша, тоненькая, хрупкая девушка с кроткими покорными глазами, жалась к Принцессе, своей молчаливой лаской поддерживая ее.
Доктор взглянул на часы:
— Поезд приходит в два. В четыре, судя по телеграмме, она будет здесь. Я сделаю больной вспрыскивание камфары. Это подкрепит силы девочки.
Марья Александровна тихо качнула головою. Как много седых волос прибавилось в этой измученной за чужих детей, за их благополучие и счастье, голове. Сколько седых волос! Немало пришлось ей, Рамовой, пережить за эту зиму. Сначала операция Раисы, потом эпидемия скарлатины и наконец эта молодая, чистая, как луч солнца, угасающая перед нею жизнь. О, если бы она могла отдать свою старую, изжитую, за эту юную, прекрасную, она бы, их старая начальница, без колебания сделала это! Но увы! Судьба не спрашивает. Каждому предопределено по назначению. Остается склонить голову и терпеть. Покорно терпеть.
Она взглянула полными слез глазами на эту борющуюся с агонией юную жизнь и отвела прочь глаза, боясь испугать подступившим к ее груди рыданьем больную.
Огонек тяжело дышал. Хрип, вырывавшийся из маленькой исхудалой грудки, звучал зловеще. Огромные на пожелтевшем и крохотном от худобы лице глаза смотрели с каким-то мучительным недоумением.
После вспрыскивания камфары они заблестели слабым матовым блеском. Больная почувствовала себя лучше. Беспокойный выжидательный взгляд приковался к стрелке стенных часов, повешенных как раз против ее постели. Глаза уже слабо различали не только часы, но и всех находившихся в комнате, но она все смотрела, смотрела с непонятною настойчивостью и упорством. На ее худенькие плечи накинули розовую кофточку, ту самую кофточку, которую сшила ей собственноручно перед их разлукой ее мать.
Огонек так трогательно просила об этом еще накануне. Ее пышные, теперь поредевшие за время болезни косы перевили также розовыми лентами с кисточками, которые хранились на дне ее сундучка для праздничных дней. Эти пышные темные волосы, так покорно улегшиеся двумя волнами вокруг ровного, как ниточка тонкого пробора, придавали ей вид Мадонны, этому бедному, маленькому, с такой трогательной покорностью уходящему из мира Огоньку.
Сегодня поутру Принцесса причесала свою умирающую подругу, надела эту розовую кофточку на ее худенькое, ставшее теперь таким легким, легким, как перышко, тело, обливая слезами и розовую кофточку, и толстые косы больной.
Нарядная, напряженная, она лежала теперь на своей узкой белой постельке. Худые-худые, желтые, как воск, ручонки перебирали конвульсивными движениями край одеяла и простыни. А глаза не отрываясь смотрели на часы, на круг циферблата, на медленно-медленно подвигающуюся стрелку.
Убийственно тянулось время. С каждой минутой слабел Огонек, не различая уже близких, не улыбаясь им больше, как несколько часов назад. Доктор приложил ухо к ее сердцу. Оно стучало так тихо-тихо, как выстукивают маленькие, совсем маленькие карманные часы, и взял кукольную руку Огонька своей большой грубой рукою. Пульс еще был, сердце жило, но сам Огонек уже догорал. Да, это было видно, видно по всему. Огромные глаза потускнели снова.
— Теперь уже скоро… — чуть слышно произнес доктор, многозначительно взглянув на стоявшую около него Марью Александровну.
— Не знаю… почему же… почему она не едет! Последняя телеграмма говорит… сегодня… сейчас должна она здесь быть! — сорвалось отчаянным шепотом с губ последней.
— Еще есть время, — попробовал утешить доктор.
— Но смотрите на девочку… Ей все хуже и хуже с каждой минутой. Теперь уже она не узнает мать.
— Еще четверть часа у нас в запасе… Может быть… кто знает, она их проживет!
Марья Александровна взяла свесившуюся с кровати слабую ручонку и поднесла ее бережно к губам.
Ресницы Огонька дрогнули, но взгляд не оторвался от циферблата.
В ту же минуту легкая судорога исказила ее лицо.
— Начинается… Дети, уйдите! — тихим шепотом произнесла Рамова, обращаясь к присутствующим здесь интернаткам.
В ответ прозвучал отчаянный вопль Принцессы:
— Нет! Нет! Не гоните меня от нее. Не гоните! Если ее Золотая опоздает, я заменю ей ее! — прорыдала молодая девушка, ломая руки.
Вдруг ссохшиеся, посиневшие губы Огонька раскрылись, и голос, похожий на шепот весеннего ветерка, шепнул:
— Она приедет… Я знаю…
Все вздрогнули невольно. Сердца, молодые и старые, присутствующих здесь людей, разрывались от жалости.
Сдержанная, спокойная Ирма Ярви не выдержала и, уткнувшись лицом в подоконник, зарыдала на весь замок.
А большие черные вопрошающие глаза все смотрели на часы и ждали, ждали…
Огонек ждал с мучительной настойчивостью Золотую, а смерть ждала Огонька.
Тихо продребезжали колеса по камням дороги… Кто-то въехал в замок. Дрогнуло восковое личико умирающей, что-то похожее на румянец выступило на выдававшихся от худобы скулах.
Глаза Огонька оторвались от циферблата и устремились на дверь. Теперь вся жизнь девочки сосредоточилась в них, в этих глазах, глубоких, полупотухших и все же прекрасных. Все присутствующие насторожились.
О, если бы это была она, так страстно ожидаемая всеми!
Колеса забренчали сильнее… Финская таратайка со стороны станции! Значит, она…
Интернатки, о присутствии которых было снова забыто старшими, кинулись к окну. Таратайка почти в карьер неслась по дороге… Было видно за широкой спиной возницы тонкую фигуру в дорожном пальто.
Она! Она!
Но Огонек знал и без них, что это она, что едет ее Золотая.
Таратайка продребезжала по двору и остановилась. Внизу послышались быстрые, нетерпеливые шаги.
Кто-то спросил о чем-то… Кто-то ответил поспешно, нервно. Теперь шли двое…
На минуту замерли шаги у двери… Потом она распахнулась быстро, широко…
Маленькая, худенькая, с густыми золотистыми волосами под скромной дорожной шляпкой, молодая женщина появилась на пороге…
Взглядом, полным отчаяния, она обвела комнату…
Огонек, поддерживаемая со всех сторон, вытянувшаяся навстречу ей, как стрелка, протягивала руки…
— Ира! Моя Ира! Сердце мое!
Мать вне себя кинулась к ее постели…
По лицу Огонька скользнула блаженная, светлая улыбка… Ее глаза отразили весь безграничный мир таившейся в ней огромной любви.
Девочка сделала последнее усилие и прошептала:
— Я знала… что увижу… тебя еще… разок…
