— Прощайте, друзья!.. — бормочет он, рыдая.
Его приятели так захвачены своей азартной игрой, что ничего не слышат.
— Прощайте, милые друзья!.. Больше вы меня не увидите… Я сейчас умру.
Однако «милые друзья» по-прежнему глухи к его призывам: они препираются по поводу спорного удара. Как тяжко, однако, умереть вот так, ни с кем не простившись, видя, что тебя даже никто не пытается удержать на краю бездны! Ведь они и впрямь дадут ему утопиться, эти изверги. Они себе там наверху, осыпают друг друга бранью, как утром. Опять грозят распороть брюхо, отвинтить голову. Вокруг них собирается толпа. Подходят полицейские. Перепуганный Джек карабкается вверх по ступенькам и убегает… Теперь он идет вдоль большой верфи. Кто-то, пошатываясь, пробегает мимо. Это матросик, растерзанный, без головного убора, без шейного платка; широкий воротник его блузы почти оторван и болтается на груди.
— А где Бахвал?
— В канале… Я ударил его головой в живот, и он полетел в воду… Бултых!..
Матрос убегает — ведь его преследуют полицейские! Джек видит сейчас все в черном свете: ему кажется вполне правдоподобным, что юнга утопил Бахвала, убийство представляется ему как бы последней ступенью той зловещей лестницы, на которую он поставил ногу и которая ведет во мрак. Все же он решает вернуться назад и узнать о судьбе несчастного. Внезапно кто-то окликает его:
— Эй, Ацтек!
Это Бахвал, он тоже без шапки, без шейного платка. Он с трудом переводит дух и потерянно озирается.
— Он свое получил, твой матросик… Я пнул его башмаком, и он — бултых! — полетел в канал… Полиция настигает меня… Бегу!.. Прощай!..
Кто же из них погиб? Кто убийца? Джек ничего уже не понимает и даже не пытается разобраться. Непонятно, как это случилось, но только некоторое время спустя все трое опять сидят в кабачке за столом, на котором стоит объемистая посудина с луковым супом, куда они вливают несколько литров вина. Они называют это «заправлять суп». Должно быть, приятели несколько раз готовят это пойло в разных кабаках, потому что стойки и колченогие столы мелькают перед глазами с головокружительной быстротой, как во сне, и рассудительный Джек уже не в состоянии уследить за своим двойником. Мокрые мостовые, темные погребки, низкие стрельчатые двери с выразительными надписями над ними, бочки, пенящиеся стаканы, увитые виноградными лозами беседки… Все это мало-помалу окутывает тьма, а когда наступает вечер, вертепы освещаются свечами, вставленными в бутылки, и неверный свет озаряет неприглядное зрелище: негритянки в шарфах из розового газа, матросы, отплясывающие джигу, аккомпанирующие им арфисты в сюртуках… Возбужденный музыкой, Джек делает одну глупость за другой. Вот он взобрался на стол и кружится в старомодном танце, которому его обучил еще в раннем детстве старик, учитель танцев, приходивший к матери:
Джек плавно раскачивается, но вдруг стол под ним подламывается, и он летит на пол. Слышится звон разбитой посуды, крики, шум…
Он приходит в себя на скамейке, посреди пустынной, незнакомой ему площади, где высится церковь. В его усталом мозгу все еще звучит ритм танца: «Как плавно, однако, танцуют в Монако!» Вот и все, что сохранилось в его гудящей и пустой голове, пустой, как его кошелек… А матрос?.. Ушел… Бахвал? Исчез… В этот сумеречный час, когда особенно невыносима горечь одиночества, Джек совсем один. То тут, то там зажигаются одинокие газовые фонари, и желтый их свет отражается в реке и сточных канавах. Со всех сторон надвигается тьма, она подобна золе, из-под которой еще чуть-чуть просвечивает день, догорающий, как угли в очаге. Тяжеловесные очертания церкви мало-помалу тонут во мраке. На домах как будто уже нет крыш, на мачтах кораблей — парусов. Теперь вся жизнь жмется к земле — туда, где виднеются полосы света, падающие из немногих еще открытых лавчонок.
Крики, песни, слезы, отчаяние, бурная радость — все миновало, теперь Джеком владеет ужас. Весь день он читал мрачную страницу печальной книги своей жизни, и на ней было начертано: «Суета». А последняя ее строка гласит: «Суета и Мрак»… Мальчик не шевелится, у него нет сил, чтобы подняться и убежать, спастись от чувства заброшенности и одиночества, хотя оно и страшит его. Он так бы и остался лежать на скамье, как все пьяницы, в полном изнеможении, которое и сном-то нельзя назвать, если бы хорошо знакомый ему спасительный крик, крик, сулящий избавление, не вывел его из оцепенения: