На следующий день, ровно в двенадцать часов, он позвонил к Ривалям.
Как доктор и говорил, в доме ничто не изменилось, флигелек остался недостроенным, а навес над крыльцом еще больше покрылся ржавчиной, так и не дождавшись, что его застеклят.
— Господин Риваль еще не возвращался… Барышня в аптеке, — сказала, открыв дверь Джеку, молоденькая служанка, заменившая преданную старушку, которая много лет жила у доктора.
В конуре, где когда-то сидел крупный ньюфаундленд, залаял щенок, как бы подтверждая, что вещи долговечнее живых существ — будь то люди или животные.
Джек подошел к «аптеке» — просторной комнате, где он часто играл с Сесиль, и постучал — ему не терпелось увидеть свою подружку, которую он помнил ребенком. Доктор ласково назвал ее «малюткой», и Джеку невольно рисовался образ семилетней девочки.
— Войдите, господин Джек!
Но он замер у порога: его внезапно охватил страх и необъяснимое волнение.
— Войдите же!.. — повторил тот же голос, голос Сесиль, но только девически звонкий, более мелодичный и богатый интонациями, гораздо более глубокий, чем прежде.
Дверь отворилась, и Джек, на которого хлынул поток света, спросил себя, не излучает ли весь этот свет стоящая на пороге прелестная, как видение, девушка в светлом платье и голубой кашемировой жакетке; блестящие волосы окружали ореолом ее матовый лоб, кроткий и вместе с тем горделивый. Он было совсем растерялся, но глаза прелестной девушки, эти умные серые глаза, открыто и простодушно сказали ему: «Здравствуй, Джек! Ведь это же я, Сесиль… Чего ты боишься?»-а ручка, коснувшаяся его руки, напомнила ему то сладостное чувство, от которого затрепетало его сердце в тот далекий праздник Успенья, когда они вместе собирали пожертвования в церкви.
— Жизнь у вас сложилась тяжело, господин Джек, дедушка мне рассказывал, — сказала Сесиль, в волнении посмотрев на него. — У меня тоже было немало горя… Бабушка умерла… Она вас так любила! Мы с ней часто говорили о вас…
Джек молча слушал и любовался ею. Она превратилась в стройную девушку с грациозными и совершенно естественными движениями. Сейчас, когда, облокотившись на старый письменный стол, за которым когда-то писала ее бабушка, Сесиль, чуть наклонив голову, беседовала со своим другом детства, она походила на ласточку, щебечущую на краю кровли.
Джек помнил, как красива была когда-то его мать, как он ею восхищался, но Сесиль была полна такого неизъяснимого очарования, она источала такой дивный весенний аромат, нечто до того здоровое, животворное и чистое, что рядом с нею все прелести Шарлотты, ее веселый смех, быстрые движения показались бы просто вульгарными.
Он с восторгом смогрел на Сесиль, упивался звуками ее голоса. Внезапно взгляд его упал на собственную руку, неподвижно лежавшую на колене, неуклюжую и беспомощную, какой всегда представляется рука рабочего в бездействии. Эта черная рука, в которую въелась угольная пыль, вся в шрамах и бугорках, загрубелая, обожженная огнем и железом, с обломанными ногтями, показалась ему непомерно большой. Он стыдился ее, не знал, куда ее девать, и, наконец, сунул в карман.
Но волшебство было нарушено. На Джека словно упал резкий луч света, и он понял, какой у него жалкий вид. Вот он понуро сидит на стуле, широко расставив ноги. Да и одет он нелепо: на нем потертые штаны, старая бархатная куртка д'Аржантона, из которой вылезают кисти рук. Видно, так уж ему на роду написано — всегда носить узкое и короткое платье!..
Узнать бы, что она о нем думает! Значит, она добра и снисходительна, если не расхохоталась ему в лицо! А ведь она, должно быть, любит посмеяться, хотя у нее такой серьезный вид! Вон сколько смешливых бесенят притаилось в подвижных крыльях ее правильного точеного носа, в уголках ее розовых, пухлых, изящно очерченных губ.
Джек не только страдал от того, что у него такая непривлекательная наружность, его терзали и другие муки. Его неловкость и смущение росли еще и потому, что в его памяти возникли все кутежи и попойки, в которых он участвовал вместе с другими матросами в низкопробных кабаках всех стран мира, ему казалось, что они оставили на нем свой гнусный отпечаток, заметный для окружающих. Печальная складка, прорезавшая гладкий лоб Сесиль, сочувствие, которое читалось в ее чудесных глазах, — все говорило ему, что она сознает глубину его падения. И Джек страдал. Ему было мучительно стыдно.