И тут, в поисках все же универсализма, я бы сказал — универсализма педагогической (а значит, родительской, общественной) нравственности, хочу напомнить историю, а главное, отношение к ней, происшедшую в практике все того же прекрасного, незабываемого Василия Александровича Сухомлинского.
Его ученики обнаружили, что кто-то губит дубы — узкой, незаметной полоской подрезает кору, деревья высыхают, потом легко доказать, что деревья надо спиливать. Поклялись преступников найти. Когда нашли — ахнули. Пилить дубы приехал заведующий фермой, человек, любивший говорить высокие слова о патриотизме и гражданском долге.
Ребята поступили по-ребячьи. Когда пильщики устали и уснули, дети собрали пилу, топоры, бросили в овраг, присыпали землей, на кузове машины написали мелом: «Воры».
Они совершили свой суд. Но потом испугались, пришли к учителю, отдали ему ключ от машины.
Самое главное в этой истории — последующее.
Сухомлинский не испугался, а обрадовался поступку ребят, их поддержал. Он писал потом, что нельзя отмахиваться от справедливого порыва детского сердца — эта «мелочь» формирует гражданина. Справедливость, по Сухомлинскому, для ребенка непременно должна заканчиваться поступком. Он решительно протестует против воспитательского ханжества: мол, зачем так, лучше обратиться к власти, в сельсовет, еще куда, где взрослые вынесут справедливое решение. Воспитанный так человек, записал Василий Александрович, «может научиться управлять чувствами с точки зрения собственной выгоды и удобства. Такие люди страшны и небезопасны: они способны на предательство и вероломство, на них нельзя положиться в сложной обстановке, для них нет ничего доброго и святого».
Вот такой ответственный вывод, казалось бы, из невинной альтернативы: совершить справедливый поступок самому или предоставить его старшим.
В сущности, чрезмерная опека старшими подростка или даже уже взрослого инфанта есть не что иное, как отнятие у него права самостоятельных решений даже в собственной судьбе.
Еще одна бесконечно важная формула Сухомлинского: «Из эмоционального разоружения рождается опасный моральный порок — бессилие, чувство собственной никчемности».
Нет, не так безопасна эта усердно потливая озабоченность о каждом маломальском шаге любимого чада: она взращивает не ведущего, но ведомого.
Знание, куда идти, — это, в сущности, главный творческий признак социально зрелой личности.
Один из главных признаков инфантилизма — подражательство, желание следовать стандарту.
Один из главных признаков зрелости — желание скорей найти самого себя, свою индивидуальность, что еще вовсе не означает «позорного» — выделиться.
Все гоняются за джинсами, надо раздобыть эти джинсы и мне. Все ходят с такой-то прической, такая прическа будет и у меня. В целом нормальное свойство отрочества «быть как все» должно непременно спотыкаться о порожек, после которого начинается: «я должен быть самим собой». Но порожек что-то не встречается. Не отдавая себе в том отчета, инфанты сперва одинаково стригутся, одинаково одеваются, потом слушают одну и ту же музыку и, наконец, одинаково думают.
А тут есть над чем посоображать. В чем-то, может, одинаковость хороша, но чаще — губительна. Она способна превратить толпу в стадо, особенно когда толпу отличает общая юность, порой равнозначная общей неопытности. Душевной, нравственной неопытности.
Ведь ежели дать тысяче подростков тысячу книг «Три мушкетера» и этой же тысяче дать возможность прослушать серию одних и тех же музыкальных новинок в их вкусе, результат будет абсолютно разный, и дело вовсе не в существе этого результата, а в многозначности результата чтения и однозначности восприятия так обожаемой ими музыки.
Что это значит? Только одно. Воспитывать инфанта надо теми средствами, которые способны формировать индивидуальности, множественность индивидуальностей.
Еще одно. Иммунитет к дурному, к негативному. Силен этот иммунитет — человек зрел. Слаб иммунитет — слаб человек, еще не созрел. В сущности, устойчивость к дурному есть не что иное, как признак самостоятельности, а значит, индивидуальности.
Опасен и в то же время типичен для инфанта житейский сюжет, который я бы назвал, может и ненаучно, — эффект картинки.
Он уже велик ростом, наш дорогой ребенок, относится к себе как к взрослому, того же требуя от окружающих, конфликтует на этой почве, ощущает себя недооцененным, несправедливо угнетенным, а сам живет «картинками». Его будущее представляется ему «картинками», полными высот, признания, осуществления великих целей. Однако о том, что до воображаемой картинки — долгий путь и упорный труд, об этом думать не желает. И худо, когда между воображаемым, чаще всего внушенным близкими с самыми благими намерениями, и правдой жизни, по которой «картинки» можно достичь лишь работой, возникает пропасть, разрыв.