Поизучав Клаву, поняв ее характер, он начал с простого: призвав ее в кабинет, неустанно повторял, какая она красавица, как недооценивает себя и какой прекрасной жизни она достойна.
Поначалу Клава краснела, не поняв, думала, что этот старик таким образом старается приставать к ней, как ныне выражаются, «кадрит», но Наперсник не позволял себе ни единого вульгарного движения, глядел открыто, просветленно, как истый и благородный педагог. И Клава начала понимать, что тут дело в ином. Может, в том, о чем толковали студенческой порой? Только не Клава ищет «своих», а ее ищут?
Задним числом она соображала: город становился известнее с каждым днем, правительство приняло важное решение о развитии сибирского Севера, здесь обнаружили необыкновенные богатства, и сюда ехали люди, много людей. Из-за границы и с лучших заводов двигались машины, трубы, стройматериалы. Ясное дело, людей нужно было кормить, поить, одевать. Тресту, где работала Клава, давали права главка, люди требовались не только на стройке, но и здесь, в торговле. Словом, ждать было некогда, размах открывал новые возможности, и Клаву действительно искали.
Наперсник искал в ней границы податливости и прочности, верности и ума, хитрости и смекалки. Точно забравшись в Клавдию, как в пустой кувшин, Наперсник толкался там внутри, наваливался всей силой опыта и воли на стенки — вправо, влево, вперед, назад, — раскачивал кувшин изнутри, пытаясь проверить, когда, при какой силе толчков кувшин может упасть.
Даже про институтских Клавиных ухажеров, даже про деда с бабкой, не говоря про мать, выведал Наперсник до малейшей подробности — кто как жил из этих ухажеров, какой дом у матери на Кубани, чем и как обставлен, какая пенсия, сколько может быть — приблизительно! — у матери на сберкнижке и сколько она подрабатывает с огорода. Он ничего не пропускал, никаких мелочей, его даже посуда бабкина интересовала: сколько и какого фарфора, есть ли хрусталь?
Клаве было забавно разговаривать с ним, словоохотливая от роду, она отвечала легко и открыто, часто посмеивалась, не понимая, куда он клонит. А Наперсник, точно портной, измерял ее душу — с сантиметром в руках.
Все это он сильно сдабривал елеем:
— Клава! Разве можно быть такой небрежной к себе? Стройная, статная, да вы себе народного артиста отхватите запросто! Тихонова там, Ланового!
Клава смеялась.
— А что? Чем работник торговли хуже работника искусства? Никакого самоуничижения, Клавочка! Больше гордости! Все люди равны, не профессия определяет личность, а характер. Вот увидите, вас ждет прекрасная жизнь. Ну-ка, кто это сказал: «Бытие определяет сознание»?
— Маркс.
— Верно! Но есть еще один вариант. Бытие определяет битиё.
Клава смеялась.
— Ничего смешного, — шутливо обижался Наперсник. — Битие суть чувство меры, осторожности и знания законов.
Он был великим моралистом, этот Наперсник. Это уж позже, в пору откровенности, он пояснял ей, что под знанием законов понимает не знание законов, а то, как их можно более или менее законно обойти. А тогда он источал одно благодушие.
Позвал Клаву домой, на какой-то праздник, познакомил с женой, этакой матроной, которая в порыве чувств отворила платяной шкаф, показала Клаве свой гардероб. Бедняжка, пожалела еще ее Клава, куда же вы пойдете в этой норковой шубе, в этих песцах?
Жена Наперсника гордилась барахлом, но вздыхала: похоже, Клава угадывала ее печали.
Стол, Клава поняла это сразу, был арабский — широченный и длиннющий, таких у нас не делают, и ломился от снеди, сверкающего хрусталя, разнообразных бутылей. Народ сходился не спеша, вальяжно, и Клава заробела — она тут была самой молодой, с большим отрывом от следующего по возрасту.
Хозяин не был хлопотлив, какими обычно бывают хозяева, когда приходят гости, — напротив, полон достоинства и чинности. Он вообще не походил сегодня на хоть и «шишку», но все же торговую, а скорее на профессора, крупного ученого или даже именитого артиста. Получалось, быть его таким принуждала сама обстановка: новичок в этом городе, Клава услышала несколько уже известных даже ей громких фамилий, ее представили двум лауреатам — геологам, профессору медицины, человеку, влиятельному в системе образования, милицейскому полковнику. В последний миг, с некоторым и, видимо, обдуманным опозданием, возникло Клавино начальство, и она поразилась, как остальные гости торопливо задвигали массивными арабскими стульями с резными спинками, преувеличенно шумно приветствуя запоздавших, которые вели себя подчеркнуто сдержанно и солидно.