«Ну вот, ты и среди своих», — подумала про себя Клава, припоминая безобидную студенческую болтовню. Все выглядело приятно и достойно, хотя и вовсе не так, как представляла себе Клава. Говорили о политике, об американских президентах, о том, как далеко ушла медицина и какими простыми способами — с помощью математики — научились теперь открывать геологи замечательные месторождения.
Наконец настал черед Клавиного дебюта. Уже подвыпивший Наперсник на правах хозяина дома произнес тост за нее. Клаве казалось — щеки ее пылают, да и вся она горела от смешанного чувства стыда и радости. О ней так говорили прилюдно впервые в жизни.
— Выпьемте, — говорил Наперсник — за нашу юную прелестницу, за Диану нашей северной торговли, добрым словом помянув великого Петра, который еще в стародавние времена произнес мудрое: «Торговля сиречь ямщик промышленности и экономики»!
Честно говоря, Клаву сильно смутила эта цитата из Петра хотя бы потому, что слово «экономия» в ту далекую пору уже было в ходу, а термин «экономика» родился куда позже. Но ей было не до сомнений.
— Торговля, друзья, — вещал златоуст, — следует в колонне первопроходцев, можно даже утверждать, она — одно из четырех колес, на которых движется вперед наше развитие. Нас любят хулить, — грустно вздохнул Наперсник, — и в самом деле, разве уследишь за всеми шестеренками нашего сложнейшего механизма? Того не завезли, там машина сломалась, тут исполнитель нерасторопен оказался. И люди ворчат. Критика торговли стала, к печали, нормой оценки наших дел, а вот похвала… — Он закатил глаза, прислушался к тишине, нависшей над столом, и вновь повернулся к Клаве. — Диана — богиня охоты, бог торговли — неповоротливый Гермес, но я умышленно призываю богиню охоты в наши ряды. Юная, спорая, энергичная, гибкая, — он поднял, улыбаясь, палец, — и не только в талии. — Наперсник враз, будто артист, посерьезнел. — Нам сегодня нужна именно Диана, чтобы, — он закончил резко, будто завершил не тост, а важный доклад, — вышибать фонды, пробивать товары, выколачивать продукты, поражать стрелами своего обаяния тех, кто держит эти фонды, и стрелами своих бровей всех, кто плохо обеспечивает народ товарами широкого потребления! Ибо торговля — это вид охоты!
Гости зааплодировали, мужчины стали подниматься, дабы выпить за Диану, как положено гусарам, — стоя, Клава же не знала, куда деться.
На другой день был подписан приказ о ее переводе товароведом.
Клава все удивлялась, не могла понять: Наперсник более чем благожелателен к ней, а вот комнату в новом доме не дал, хотя она и намекала, мол, молодому специалисту положено.
Он ласково, этак снисходительно улыбнулся:
— Помнишь сказку о золотой рыбке?
Клава непонимающе пожала плечами.
— Так зачем же тебе хоть и новое, но корыто! Будь уж владычицей морскою!
Наперсник зычно захохотал и исчез. Не вообще, конечно, не сказочно — исчез из Клавиной жизни. Ее опустили вниз, на базу, а Наперсник остался там, наверху, теперь уже не в тресте, а в главке. Пропасть между ними легла, целая пропасть, и, сидя в телогрейке на прохладной базе одежды, Клава не переставала думать: чего же хотел от нее этот человек? Неужели домогался все-таки гадкого? Ждал-ждал от Клавы встречных шагов, взаимного расположения, не дождался, обиделся, и вот…
Три месяца Клавой совершенно никто не интересовался. Койка в общежитии, сосиски на общем столе — утром и вечером, переполненные автобусы по утрам, холодная конторка на базе, косые взгляды заведующего.
Завом был человек пожилой, предпенсионного возраста, к тому же чем-то сильно напуганный. Клава замечала, как он вздрагивал, если звонили из главка, как напрягался его голос и деревенело лицо. Никаких посторонних разговоров с Клавой он не допускал, лишь одни короткие и деловые вопросы-ответы.
Клава затосковала. Переход от многолюдия к одиночеству, от ласки к сухости, от доброжелательства к равнодушию всегда сильно бьет по человеку — каких бы крепких материй он ни был. А когда он молод и силен, даже самые скромные проявления дружелюбия встречаются им как спасение, как неповторимое счастье и прекрасная надежда.
Комплименты Наперсника представлялись теперь Клаве высшим откровением и благородной дружбой. Всякие подозрения казались ей самой незрелостью несостоятельной приготовишки, а званый обед в доме Наперсника вспоминался апофеозом доброты и доверия.