— Какое мне дело до Баттала Саидова?
— Большое дело!.. Я тебя сюда не зря привез. — Ярулла взглянул в лицо сына, заострившееся, окаменевшее, и умолк; не слушал его Ахмадша, все разговоры впустую.
— Я тебя не зря сюда привез, — снова повторил отец, когда машина, проскочив через ворота, катила мимо древнего кладбища, густо заросшего деревьями и высокой травой.
Добротные постройки животноводческой фермы, раскинутые на косогоре, привлекли его внимание. И он, повеселев, вспыхнул пятнами темного румянца.
Возле клуба мальчишки уже играли в футбол. В огородах, вдоль речонки, на берегах которой росли старые ветлы, дымили топившиеся по-белому баньки: завтра пятница — татарское воскресенье.
— Мы сюда не зря приехали, — продолжал твердить Ярулла, глядя, как девчонка в платье с оборкой по подолу, мотавшейся над босыми смуглыми ножками — ни дать ни взять маленькая Зарифа — бегом выгоняла теленка из придорожных бурьянов, мокрых от росы.
«Ну чего он тянет? — с досадой подумал Ахмадша. — Гнали сюда как сумасшедшие целую ночь, а потом битых два часа стояли за околицей».
Но слова отца о том, что они «не зря приехали» в это горное село в глубине Татарии, точно пробили брешь в сознании, и всплыло сказанное раньше: «Энже на колхозной ферме работает…»
Ахмадша резко затормозил, и машина, сделав рывок, чуть не сбив ведро с коромысла у проходившей девушки, остановилась.
— Ты что? — испуганно закричал Ярулла.
Ничего, цела девка! А вот Ахмадша… Сидит, исподлобья сверля отца гневным взглядом, губы вздрагивают, зубы оскалились, как у волка. Незнакомое, злое лицо человека, готового к защите.
— Говори, зачем меня привез!
— Подожди сердиться! — мягко сказал Ярулла, собираясь с мыслями. — Ну чего ты на меня смотришь, будто на врага лютого? Ведь не могу же я насильно женить тебя!
— А разве я соглашусь? Эх, отец! Неужели ты думаешь, что меня, советского человека, комсомольца, можно женить по старинке, как женили тебя тридцать лет назад?
Открытое, жесткое нападение было, и это сразило Яруллу: ведь он-то никогда не осуждал своего отца Низама Низамова, не видевшего никаких радостей в жизни и даже самой смертью обиженного, слезы навернулись на его глаза, и он опустил голову.
Гнев Ахмадши сразу остыл.
— Ты пойми, как мне тяжело, — глухо произнес он.
— Я понимаю, сынок, — так же тихо ответил Ярулла. — Но чтобы отвести молнию, делают громоотвод.
— И ты решил сделать громоотводом Энже? — Ахмадша хотел усмехнуться, но усмешки не получилось: пересохшие губы точно приклеились к зубам. — Нехорошо ты со мной поступил.
— Ну, раз уж мы приехали, нельзя не заглянуть в дом моего побратима, который умер у меня на руках. Я обещал ему перед смертью, что стану отцом его Энже. Познакомимся. Посмотришь.
— Ни за что! Я и тебя разлюблю, и себя перестану уважать. Какие могут быть сейчас смотрины?
Старый нефтяник осмотрелся, вконец расстроенный, с трудом соображая, что предпринять, и вдруг воскликнул с радостью:
— Да вот они сами идут: председатель Усманов и его правнучка Энже! Ох, сынок! Ведь это ее ты чуть не задавил машиной. Как же я, слепой петух, не узнал Энже!
И, едва не проговорившись о том, что приезжала от Усманова женщина на правах свахи и привозила портрет Энже, Ярулла вывалился из машины с такой торопливостью, словно боялся, что Ахмадша газанет сейчас и оставит перед Усмановым только облако пыли.
Он обнялся со стариком, поздоровался с Энже, а Ахмадша все еще сидел в машине.