— Я слышала, тебя познакомили с Энже Усмановой? — спросила она, пользуясь тем, что народу в магазине было мало и никто не мешал разговору.
— Она ненавидит меня! Ругает…
— Энже?
— Нет, Надя Дронова. Энже я не люблю.
Только тут Зарифа заметила, что творится с Ахмадшой, казалось, дрожала каждая клеточка его тела; в прижмуренных, будто от сильного света, глазах пряталась боль, кривились обметанные внутренним жаром губы. Хорош! Нечего сказать! Если Надя была в таком же состоянии и это проглядели близкие ей люди, то, пожалуй, и в реку сунуться не мудрено. Тяжелый стыд позднего раскаяния охватил Зарифу. Почему она, получив тревожные сигналы, вовремя не поговорила с Яруллой? Если он, серьезный человек, поступил словно купец-самодур, то как назвать ее поведение?
— Ругает — значит, любит, — попыталась она успокоить юношу, беря примером горький опыт своей несчастной любви.
— Если бы Надя отчитала меня в лицо — другое дело. Нет, она сказала обо мне такое, что я просто убит был наповал. После этого не хватило ни сил, ни мужества подойти к ней.
— Не будешь растяпой! — взорвалась Зарифа. — Я бы на твоем месте не пошла ни на какие уступки родителям! Мало ли что они могли придумать! Хватит, покомандовали!
Пакеты с покупками, о которых Зарифа сейчас забыла, лежали рядом с нею на прилавке: все подарки этому самому Ярулле и его жене — будущим сватам; подбоченясь, она уничтожающим взглядом смотрела на Ахмадшу, хотя жалость к нему снова одолевала ее.
— Если все порушено и девушка уже перестрадала, не тревожь ее попусту и себя зря не расстраивай. Ругает, сердится — это хорошая примета: не остыла любовь. Но как поправить дело? Я бы взялась поговорить с Надей, но боюсь: цыкнет отец — и ты опять сдашься, а тут требуется идти напролом.
Ярулла сам прислуживал пожилым гостям за столом, накрытым в спальне. В столовой, дверь в которую была широко распахнута, веселилась молодежь. Сколько их там собралось — румяных, яркоглазых, густоволосых! Вон Салих в черном костюме и ослепительной рубашке при галстуке, с цветком в петлице. Рядом Хаят… На ней белое, как первый снег, платье, в черных, пышно взбитых волосах веточки тоже белых роз. На шутки гостей она не отзывается, искоса поводит глазами на Салиха с необычайной для нее застенчивостью. Девчонка и девчонка! Ярулла принимает от женщин блюда, потчует гостей, то и дело посматривая на дочь, и кажется ему, что все это шутка: вот-вот его Хаят вскочит с места и выбежит со смехом из комнаты, размахивая руками.
Свадьбу справляют не по-татарски, совсем не так женился Ярулла на Наджии. И не русская свадьба: без фаты («Что с ней путаться, — сказала Хаят, — это уже по-церковному!») и без обмена кольцами, хотя крошечное золотое колечко Салих невесте преподнес.
«Ах ты, невеста!» — мысленно с доброй усмешкой обратился Ярулла к дочке. Ей он все прощал, и, словно в благодарность, она порадовала его хорошим выбором мужа: славный джигит и настоящий нефтяник ее Салих. Молодец Хаят!
Но проходит по комнате Минсулу с дымящимся блюдом в руках, склоняет тонкий стан то к одному, то к другому гостю, и тяжелая коса медленно перекатывается по спине, покорно следуя ее гибким движениям. Ярулле становится не по себе: богато накрыты столы, радостно шумит молодежь, а лицо старшей, незамужней дочери бледно и грустно.
«Веселитесь, смейтесь, а я уже ничего не ожидаю от жизни!» — как будто говорит она.
«Зачем так? — думает Ярулла. — Вырастили мы тебя, выучили, счастья тебе хотели, никогда ни словом, ни щелчком не обидели. Сами с матерью в молодости куска не съедали, чтобы вы были сыты и одеты! Как же ты отошла от нас?»
Ярулла и теперь считает себя правым. Ему в голову не приходит, что даже неудачное замужество лучше, чем та пустота, на которую обречена его Минсулу.
Он все время топчется возле стола (не пристало хозяину сидеть, когда в доме праздничный пир), вытянув шею, ищет взглядом Ахмадшу, только что вернувшегося с вахты. Мрачен и сын среди общего веселья…
«Хоть бы для вида улыбнулся! Сестра замуж выходит, а он сидит, будто на похоронах, — с досадой отмечает Ярулла. — Не богатую невесту ему подыскали, а такую, чтобы радостью для него была. Ну, пока не дал согласия, пока еще о другой думает, а зачем же на родных волком смотреть?»
Поглядывает издали Ярулла на чернобровое похудевшее лицо сына, с непривычно, точно от усталости, сощуренными светлыми глазами, и крутая досада борется в отцовской душе с жалостью.