Соринку из глаза Рита удалила шутя, зато сама, как заноза, засела в сердце, закружила Груздева сразу и тоже увлеклась без оглядки. Нежная и смелая, замечательный врач и своевольница-хохотунья, такой она осталась в его памяти после года совместной жизни. Все оборвалось страшно.
Оказалось, что у Риты был муж, командовавший полком на Южном фронте. После недолгого раздумья она сообщила ему о своем решении остаться с Груздевым. Он ответил заносчивым письмом: дескать, не дорого плачено и не больно жаль. Но потом затосковал и, нарушив воинскую дисциплину, попал в штрафной батальон.
Когда пришло известие о том, что он, тяжело раненный, умирает в одном из тыловых госпиталей, Риту точно подменили. Не слушая уговоров, она металась как безумная, отчаянно рвалась в дорогу.
С тяжелым сердцем дежурил Груздев в ту ночь в цехе: нефтяники гнали горючее для фронта, не считаясь со временем. Он знал: перед рассветом Рита уедет. Командир зенитной батареи, бывший студент нефтяного института Борис Барков, согласился подбросить ее на воинской машине к аэродрому.
Перед этим был большой налет. Повсюду остались воронки, затопленные в низинах речным разливом. Барков вел машину с потушенными фарами; на полпути она, юркая, как козел, влетела в громадную воронку и затонула. Борис распахнул дверцу кабины, вынырнул и опять погрузился в воду, чтобы вытащить Риту, сидевшую позади. Но она успела открыть дверцу с другой стороны, вывалилась и тут же захлебнулась. Барков нырял много раз… Но только утром, когда собрался народ, Риту нашли на дне ямы, вдавленную в размякший грунт колесом запрокинувшейся набок осевшей машины. Барков тоже попал в штрафной батальон. Но он, искупив вину в боях, остался жив и сейчас ворочал делами на нефтеперерабатывающем заводе в Грозном.
«Говорят, женился и куча детей у него, только я опять один!»
Бойкая Глендем, отнюдь не равнодушная к тому впечатлению, которое производила, продолжала незаметно наблюдать за директором. Очень сковывал он ее своей серьезностью, ну, хоть бы пошутил когда, посмеялся бы!
Возвращаясь в Камск с местного аэродрома, Груздев иногда останавливался на полпути в Светлогорске. Заезжал он не в гостиницу, а в особняк для приезжающих — уютный деревянный дом из нескольких комнат, окруженный зеленью молодого сада.
Заехал он туда и на этот раз, собираясь побывать с утра на заводе пластмасс у Мирошниченко. В особняке было тихо, чисто, во всех углах сторожила прохладная дрема.
Сбросив плащ, Груздев нащупал в кармане письмо отца, полученное перед поездкой в обком. Перечитал. Нахмурился.
«Когда женишься, сынок, не замедля приеду, если не окажется при тебе такой злющей тещи, как у Сережки, — писал отец. — Охота мне потетешкать внучонка. До каких это пор будешь ты околачиваться на положении вдовца? Потосковал, погоревал, и хватит, а то дотянешь до поры, когда ни одна путная бабенка за тебя не пойдет. Разве только найдется охотница до стариковской мошны, которых немало теперь развелось по дурости кавалеров, выживших из ума. Ведь другая за воротный столб готова выскочить, лишь бы ей пенсион подходящий назначили».
Это отцовское брюзжание больно задело Алексея. Конечно, тосковал он по женской ласке, иногда посматривал на женщин внимательнее, чем требовало простое знакомство, бывало, и грешил, а решиться на женитьбу не мог, все ждал. Но сильное чувство не приходило.
Бесцеремонное вмешательство отца, ничего не знавшего о второй трагедии в жизни Алексея, оскорбляло и обижало: не мог старый Груздев простить Елене то, что она как будто унесла в могилу счастье его сына.
Приняв душ, Алексей напился чаю и в пижаме, в шлепанцах на босу ногу — благо дома, кроме давней знакомой, пожилой уборщицы, никого не было, — вышел на открытую веранду.
Погожий майский вечер дохнул на него разнеженной теплынью, горьковатым ароматом черемухи, свежестью молодой травы. Гладко утоптанная, словно из каучука сделанная черноземная дорожка убегала между грядками и цветущими яблонями под косогор, где за невысоким забором и зарослью кустарника блестело водное зеркало.
Предзакатное небо источало желто-розовый свет, постепенно густевший и, как прозрачное вино, заполнявший чашу межгорья. Окна трех — и четырехэтажных домов, дружно поднимавшихся на отлогую возвышенность, горели червонным золотом: усталое солнце, сбросив сияющую корону лучей, ложилось на покой.