— Он переутомился, — говорил князь Годиц, — сильно переутомился и ослаб. Вот почему мы не видели его сегодня во Дворце дожей. У него болезнь сердца…
Великан оказался человеком: тщедушное тело согнулось под бременем лет и славы, истощилось, умирало. И в душе Стелио прозвучали слова Пердиты, превратившие гондолу в мрачную гробницу, напомнившие еще об одном артисте, отце Донателлы Арвале. «Лук носит название Bios, и назначение его — смерть». Молодой человек видел перед собой путь, усыпанный лаврами, вечность творчества и быстротечность жизни. Вперед! Вперед! Все выше и выше! Каждый час, каждую секунду творить, бороться, вооружаться против разрушения, подчинения, утомления, заразы! Каждый час, каждую секунду, не сводя глаз, смотреть на намеченную цель, сосредоточить на ней всю энергию, управляя ею неустанно. Он чувствовал, что слава необходима ему, как воздух. В соприкосновении с творчеством варвара стремление к ожесточенному соперничеству зарождалось в кипучей натуре потомка древних римлян. «От вас теперь зависит хотеть! — вскричал Вагнер в день открытия нового театра. — Источники искусства и фантазии неиссякаемы. Искусство вечно как Красота. Нет границ для сильного и смелого: искать, находить, идти дальше и дальше. „Вперед, вперед!“ Но вот все видения, пережитого бреда слились в бесформенную громаду, образовали какой-то водоворот ощущений, пронеслись вихрем, потом сгустились, оформились под влиянием творческой энергии, отливающей формы жизни и материи. Образ необычайной чистоты и прелести родился из этого хаоса и засверкал ослепительным светом. Поэт воспринял его, прочувствовал, запечатлел в своем мозгу. О, если б удалось воплотить его, увековечить его красоту, показать ее людям!» Невозвратимое, священное мгновение! Все исчезло. Вокруг текла обычная жизнь, звучали обычные речи, трепетало ожидание, снедала страсть.
Он взглянул на женщину. Звезды мерцали, качались деревья, чудный сад колыхался за головкой Пердиты. Глаза женщины говорили: «Служить! Служить!..»
Спустившись в сад, гости разбрелись по аллеям и беседкам. Ночной ветерок, теплый и влажный, скользя по нежным векам, оставлял на ресницах как бы следы воздушных поцелуев. Чашечки жасминов, скрытые в зелени, издавали легкое благоухание, от плодовых деревьев разливался более удушливый аромат, напоминающий виноградники островов. Силой жизни и плодородия веяло от этой узкой полоски земли, одиноко выступающей среди моря. Так душа среди одиночества становится богаче.
— Хотите, я останусь? Хотите, я вернусь, когда все разойдутся? Уже поздно!
— Нет, нет, Стелио! Умоляю вас! Уже поздно, слишком поздно! Вы сами это сказали.
В голосе Фоскарины слышался смертельный ужас. Ее обнаженные плечи и руки, все ее тело трепетало среди мрака, она говорила «нет», и в то же время «да», она молила о смерти и жаждала страсти. Она дрожала всем телом, зубы ее стучали. Волна холода, проникая в кровь, струилась по жилам, леденящее оцепенение охватывало ее с ног до головы. Все члены болели, она изнемогала. Скованные ужасом челюсти делали каким-то чужим звук ее голоса. Она жаждала объятий смерти и объятий страсти. А среди этого зловещего оцепенения, среди сознания минувшей молодости, раздавались жестокие слова любимого человека, повторенные ею самой: «Уже поздно, слишком поздно!»
— Вы обещали, вы обещали, Пердита! Я не хочу, я не могу больше ждать.
Лоно моря, сладострастное, как обнаженная грудь, залив, погруженный в сумрак смерти, блистающий огнями город с его лихорадочным дыханием, волны, подобные зловещим водяным часам, металлический звук колокола, прерывистые вздохи страсти, сжатые губы, опущенные веки, горячие руки — вся обстановка безмолвного обещания вставала теперь перед его глазами. Дикую страсть возбуждала в нем эта таинственная женщина.
— Нет, я не хочу больше ждать!
Наследием очень далеких времен была его клокочущая кровь: глубокие источники первичного сладострастия и древние неистовства священных оргий питали ее. Как победоносная толпа, несущаяся с горных вершин, в возрастающем неистовстве сокрушая все на своем пути, пополняясь все новыми и новыми безумцами, превращаясь, в конце концов, в одну сплошную массу, трепещущую чудовищным желанием, так неистовый инстинкт бушевал в нем, сокрушая все мысли и чувства в своем головокружительном потоке. Его возбуждала эта печальная женщина-кочевница, он видел в ней существо, самим Богом обреченное на рабство, на падение, переходящее от лихорадки сцены к объятиям сладострастных снов, видел пламенную актрису, властительницу толпы и рабу мужчины, дионисовскую женщину, в которой совершается оргия таинственным актом жизни.