Каждая пауза этого тихого голоса, вопрошающего тайну, отзывалась необъятной печалью, почти осязаемой в размеренной гармонии отчаянья, точно струя воды, вливающаяся в урну.
— Молится ли она? Углубилась ли в себя? Плачет ли? Или, быть может, она стала нечувствительной и не страдает, как не страдает сорванный плод, засыхающий в старом шкафу.
Фоскарина умолкла, и углы ее губ опустились, словно произнесенные слова заставили их увянуть.
— А если бы вдруг она показалась у этого окна? — шепнул Стелио, и в ушах его уже прозвучал скрип заржавленных петель.
Они оба пристально глядели на щели между закрытыми ставнями.
— Быть может, она стоит там и смотрит на нас? — шептал Стелио.
Оба они невольно вздрогнули.
Они все стояли, прислонившись к стене, и не в силах были тронуться с места. Их охватывала неподвижность всего окружающего, их обволакивал, сгущаясь, сероватый сырой туман, их дурманило монотонное чириканье воробьев, как наркотическое лекарство одурманивает страдающих лихорадкой. Сирены ревели вдали. Мало-помалу их хриплый рев рассеивался в сыром воздухе, становился нежным, точно звук флейты, глухим, точно падающие листья, без стона покидающие родные ветки. Каким оно казалось долгим, то время, которое протекало между отделением листа от ветки и его падением на землю. Все было: туман, забвение, увядание, разрушение, смерть.
— Я должна умереть! Я должна умереть, друг мой! — сказала Фоскарина, подняв голову с подушки, в которую она прятала свое лицо, искаженное страданием и страстью после его неожиданных и бурных ласк.
Она видела своего друга, сидевшего на другом диване около балкона, — он дремал, полузакрыв глаза, откинув голову, освещенный золотистым отблеском заката. Над губой его она заметила красную черту, как будто маленькую царапину, и волосы его в беспорядке спускались на лоб. Она чувствовала, что ее желание обнимает все это, что веки причиняют боль ее глазам, что ее взгляд жжет ей ресницы и что в ее зрачки входит и разливается по всему ее существу неизъяснимая мука. Погибла! Погибла навсегда, безвозвратно.
— Умереть? — произнес слабым голосом Стелио, не открывая глаз, не двигаясь, как будто слова выходили из глубины его печали и оцепенения!
Над его губой, пока он говорил, дрожала кровавая царапина.
— Да, раньше чем ты станешь презирать меня.
Он открыл глаза, приподнялся и протянул к ней руку, как бы пытаясь ее остановить.
— Ах, зачем так мучить себя!
Она стояла перед ним мертвенно-бледная, с распустившимися волосами, изнуренная, точно подточенная ядом, надломленная, точно душа была разбита в ее теле — страшная и жалкая.
— Что делаешь ты со мной? Что делаем мы друг с другом? — шептала она с тоской.
Они боролись сердце к сердцу, сливая свои дыхания, в жестоких поцелуях ощущая вкус крови. И внезапно уступили страсти, как слепому стремлению уничтожить себя. Этими объятиями они словно старались с корнем вырвать жизнь друг у друга.
— Я люблю тебя, — сказал он.
— Не так! Я бы хотела иной любви…
— Ты волнуешь меня, мной вдруг овладевает какое-то исступление.
— Это все равно, что презрение…
— Нет, нет, не говори этого!
— Ты меня мучаешь, ты убиваешь меня!
— Я ослеплен тобой и ничего больше не помню!
— Что волнует тебя? Что видишь ты во мне?
— Я не знаю… Не знаю…
— О! Но я хорошо знаю!
— Зачем мучить себя? Я люблю тебя… Это любовь, которая…
— Которая подписывает мой смертный приговор. Я должна умереть. Назови меня еще раз, как ты меня называл…
— Ты моя! Ты принадлежишь мне. Я не хочу терять тебя.
— Ты меня потеряешь!
— Но отчего? Я не понимаю… Мое желание оскорбляет тебя? Но разве ты не желаешь меня так же. Разве ты не была охвачена той же бешеной страстью? Твои зубы стучали.