— А если мы там заблудимся?
— Ты же видишь — он невелик. Мы легко найдем выход.
— А если нет?
Он рассмеялся над этим ребяческим страхом.
— Тогда нам придется вечно блуждать тут.
— Нет! Нет! Поблизости никого не видно. Уйдем отсюда.
Она пыталась насильно вернуть его назад. Но он воспротивился и, со смехом вступив на тропинку, скрылся из глаз.
— Стелио! Стелио!
Фоскарина не видела его, но слышала его смех среди дикой запущенной рощи.
— Вернись! Вернись!
— Нет! Иди сюда, найди меня.
— Стелио, вернись, ты заблудишься.
— Тогда я найду свою Ариадну.
При этом имени сердце ее встрепенулось, потом сжалось и замерло. Разве не называл он так ее — Донателлу? Разве не звал он ее Ариадной там в гондоле, сидя у ее ног. Актрисе вспоминались его слова: „У Ариадны Божественный дар, делающий ее власть безграничной…“ Она вспоминала голос Стелио, его позу, его взгляд…
Бурная тоска наполнила ее сердце, затуманила рассудок, помешала ей отнестись к словам возлюбленного, как к простой случайности, как к выходке беззаботного веселья. Ужас, таившийся в ее мучительной любви, снова охватил ее, подчинил ее себе, ослепил ее окончательно. Пустая шутка принимала характер жестокости и насмешки. Из непроходимой чащи все еще звучал смех.
— Стелио!
Во власти отчаянья она крикнула, словно видела его уже в объятиях другой женщины, потерянным для себя навсегда.
— Стелио!
— Ищи меня! — донесся неведомо откуда смеющийся голос.
Она бросилась за ним в лабиринт. Она почти бежала туда, где слышался голос и смех. Но тропинка оборвалась. Темная, непроходимая стена буков встала перед ней и остановила ее. Она избрала неверный путь: поворот следовал за поворотом, все похожие один на другой, и, казалось, им не будет конца.
— Ищи меня! — повторил голос откуда-то издали.
— Где ты? Где? Видишь ли ты меня?
Она принялась искать глазами хотя бы малейшее отверстие. Но перед ней была лишь сплошная масса ветвей, зажженных багрянцем заката с одной стороны, тогда как другая оставалась мрачной — в тени. Бук и граб переплелись между собой, вечно зеленые листья смешались с пожелтевшими, более темные с более светлыми, в контрастах истощения и силы, представлявшихся еще сложнее от присутствия испуганной и задыхающейся женщины.
— Я не знаю, куда идти! Приди ко мне на помощь.
Снова юношеский смех раздался в кустах.
— Ариадна! Ариадна! Дай мне нить.
Теперь звук исходил с противоположной стороны. Он пронзил ее словно острыми шпагами.
— Ариадна!
Фоскарина подалась назад, бросилась бежать, вернулась опять, пытаясь пробиться сквозь стену деревьев, обрывая листья, ломая ветки. Но вокруг нее простирался бесконечный и всюду одинаковый лабиринт. Наконец шаги послышались совсем близко, и ей показалось, что Стелио стоит сзади нее. Она вздрогнула. Но это была ошибка. Она еще раз исследовала всю окружавшую ее стену, прислушалась, подождала — никакого звука, кроме ее собственного прерывистого дыхания и биения ее сердца. Безмолвие стало глубоким. Она взглянула на расстилающееся над ней небо, безграничное и чистое, взглянула на ветвистые преграды, державшие ее в плену. Казалось, в мире ничего не существовало, кроме этой безграничности наверху и этой тюрьмы вокруг нее. И ей не удавалось в своих мыслях отделить реальный ужас окружающего от ее внутренних терзаний. Все принимало в ее глазах смысл аллегории, созданный ее собственными муками.
— Стелио, где ты?
Нет ответа. Фоскарина прислушалась. Подождала. Напрасно. Минуты казались ей часами.
— Где ты? Мне страшно.
Ответа не было. Но куда же он пошел? Быть может, он отыскал выход и оставил ее одну. Неужели он хочет продолжать эту жестокую игру?
Ею овладело желание кричать, разразиться рыданиями, броситься на землю, биться, сделать себе больно, даже умереть. Она снова подняла глаза к безмолвному небу. Верхушки высоких грабов вспыхивали, точно догорающие сучья перед тем, как обратиться в пепел.
— Я вижу тебя! — произнес неожиданно смеющийся голос из глубокого мрака совсем около ее уха.
Она вздрогнула и наклонилась во мглу.
— Где ты?
Стелио засмеялся сквозь зелень, не показываясь, словно спрятавшийся фавн. Игра возбуждала его. Все его разгоряченное тело отдавалось наслаждению быстрых движений. И дикая чаща, соприкосновение с землей, запах осени, необычайность этого неожиданного приключения, испуг женщины, даже присутствие мраморных богинь придавали его физическому удовольствию иллюзию какой-то античной поэзии.
— Где ты? Брось эту игру! Не смейся так. Довольно! Довольно!