При неожиданном вопросе мелодия замолкла, образы прошлого рассеялись, очарование исчезло. Не без сожаления расставался Стелио со своими мечтами. Он чувствовал возле себя живое сердце, которому он должен был нанести неизбежный удар. Он посмотрел на Фоскарину. Она шла вдоль канала между зелеными водами и сверкающей лентой стекла в лавках — без заметного волнения, почти спокойная. Только слегка дрожал ее узкий подбородок между вуалью и собольим воротником.
— Да, иногда… — ответил он после минутного колебания, боясь лжи и чувствуя необходимость вознести свою любовь к Фоскарине выше обычных обманов и требований, чтобы эта любовь была для него силой, а не слабостью, свободным союзом, а не тяжелыми цепями.
Фоскарина шла впереди и не пошатнулась, но она потеряла всякий контроль над собой — так сильно забилось вдруг ее сердце. Вся она, с ног до головы, ощущала его биение, точно ударяла по натянутым струнам. Свет исчез из ее глаз, но она чувствовала влекущую к себе близость очарованных вод.
— Ее голос не забывается, — продолжал Стелио после паузы, собрав свое мужество. — В нем удивительная сила. С первого вечера я подумал, что эта певица может способствовать успеху моего творения. Я хотел бы, чтобы она согласилась исполнить лирическую партию в трагедии — ода, выплывающая из моря симфоний и переходящая под конец в образы танца между двумя эпизодами. Танагра уже дала свое согласие — она будет танцевать. Я надеюсь на вас, дорогой друг, надеюсь, что вы обеспечите мне участие Донателлы Арвале. Таким образом, Дионисова Троица получит воплощение в новом театре на радость людям.
Но уже во время своей речи Стелио почувствовал, что фразы его звучат фальшиво, что его непринужденный тон представляет слишком резкий контраст с мертвенной бледностью, разлившейся по лицу возлюбленной. Против воли он с излишней легкостью подчеркнул, что видит в певице лишь инструмент искусства, исключительно идеальную силу, которую он намеревается привлечь к участию в своем вдохновенном замысле. Против воли он делал попытку обмануть Фоскарину. То, что он говорил, было, конечно, правдой, но он знал, что актриса ждет от него другой правды. Стелио вдруг прервал себя, сам звук его голоса показался ему невыносимым. Он понимал, что между ним и Фоскарииой искусство было пустым словом, не имеющим жизненной силы. Другая сила, более властная и волнующая, захватила их. Мир, созданный рассудком, казался им чуждым и инертным, как эти старые камни под ногами. Единственной настоящей и ужасной силой был яд, отравивший их кровь. Воля одной говорила: „Я люблю тебя и хочу, чтобы ты принадлежал мне всецело, — душой и телом“. Воля другого говорила: „Я хочу, чтобы ты любила меня и служила мне, но не намерен отказываться ни от чего, способного возбудить мои желания“. Борьба была жестокая и неравная.
Фоскарина все молчала, невольно ускоряя свои шаги, и Стелио решил коснуться другой правды:
— Я понимаю… Вы не это желали знать…
— Да, не это… Что же?
Она обернулась к нему с конвульсивным порывом, напомнившим Стелио отчаянье и ужас того далекого вечера, когда он слышал ее безумный крик: „Иди! Беги! Она ждет тебя!“
На молчаливой набережной, среди ленивого спокойствия вод и легких красок прозрачного стекла — на унылом острове призрак несчастия промелькнул перед ними как молния.
Но какой-то человек преградил им путь, предложив проводить их в ближайшую мастерскую, где выдувалось стекло.