— Почему ты все время это повторяешь? — спросил я его тоном легкого упрека. — Почему ты знаешь?
— Никто никогда ничего не знает, — прошептал Оддо своим глухим голосом, который я отличил от голоса брата только по движению губ. — Кто может сказать, что станется с нами до осени? Массимилла одна спокойна: она обрела себе убежище.
Неуловимый оттенок горечи как бы проскользнул в последних словах.
— Массимилла будет молиться за нас, — сказала серьезно Анатолиа.
Францисканка склонила голову над сложенными руками. Наступило молчание, и нас охватила волна неясных, но властных ощущений.
Видение осеннего багрянца заставило побледнеть в моих глазах этот прозрачный полдень возрождающейся весны, пока мы сходили по лестнице, где несколько часов перед тем три княжны явились мне, как в сказке, выходя с ясной улыбкой из мрака невыразимых тревог. Таким далеким уже казался мне этот утренний час такой близкой осени, в которой — по неясному предчувствию — меня влекли превратности гибельной судьбы. И, рисуя в своем воображении багряную зелень на оголенных ветвях, я видел, как на лица трех сестер падала мрачная тень траура.
Еще раз близость смерти очаровала и взволновала мою душу, и все окружающее отразилось в ней в поэтических перевоплощениях. И в великолепии весеннего воздуха эти хрупкие создания показались мне «чудесным образом печальными», как женщины в сновидении в «новой жизни», которых Массимилла напоминала мне на фоне ветвей миндаля и старинных зеркал. И я ощутил в себе пылкую душу, горящую на страницах этой маленькой книги, в которой юный Данте обнаруживает свое искусство взволновать до глубины своей души и воспарить ее до вершин горестного упоения, рисуя Беатриче умершей и созерцая это дорогое лицо через погребальный покров. В глубокой печали я говорил себе: «В силу необходимости благородная Беатриче должна когда-нибудь умереть…» И, полный ужаса, я воображал, что один из моих друзей приходит и говорит мне: «Ты не знаешь? Твоя дивная дама покинула этот свет…» Тогда мне казалось, что мое сердце, в котором было столько любви, говорит мне: «Это правда, наша властительница покоится умершей…» И так могуча была игра моей фантазии, что она заставляла меня видеть мертвой эту женщину… Не подобное ли воображение создавало целые волны дивных внутренних красот? Царственное благородство дышало в каждом движении этих девственниц, обреченных смерти, и озаряло предметы, среди которых они проходили. И никогда, быть может, не являлись они мне окруженные большим светом и большей тенью.
Когда мы сошли с лестницы на площадку, окруженную зелеными развалинами буксовых арок, Анатолиа остановилась и спросила меня:
— Хотите осмотреть весь сад? Вы, может быть, найдете в нем какие-нибудь воспоминания?
И Виоланта, как бы желая утвердить свое господство здесь, сказала:
— Если вы любите музыку вод, я покажу вам мои семь фонтанов.
И Массимилла со своей милой застенчивостью произнесла:
— В благодарность за ветви миндаля я покажу вам боярышник, который зацвел сегодня ночью.
Мне казалось, что они говорят о событиях, происходящих в их душах, и что, подобно девственнице из Фонтебранди, они хотят сказать: «Мы — это сад».
Не в состоянии выразить своего чувства, я произнес ненужные слова:
— Проводите меня, — сказал я им. — Без всякого сомнения, я найду воспоминания, по крайней мере воспоминания моих первых чтений, сказок о феях…
— Бедные феи без волшебной палочки! — произнес Оддо, взяв ласковым жестом руку Анатолии.
И в глазах трех сестер мелькала улыбка безнадежности.
Тогда Виоланта повела нас словно по лабиринту.
Мы шли среди вечной зелени древних буксов, лавров и мирт, на которых не осталось и следа от бывшего ухода за ними. Изредка только мелькали еще сохранившиеся причудливые формы, созданные некогда ножницами садовников. Я старался внимательно разобрать смысл этих уцелевших фигур, испытывая чувство, несколько похожее на грусть, с какой стараешься отыскать на мраморе могил неясные образы забытых усопших. Сладковато-горькое благоухание стояло вокруг, и по временам кто-нибудь из нас, как бы с целью связать нити распустившейся ткани, вызывал воспоминания своего далекого детства. И вот всплыл чистый образ моей матери, и, казалось, он дышал всеми ощущениями, какие испытывали наши сердца в окружающем молчании, и все время следовал рядом с Анатолией, как бы указывая мне свою избранницу. И сладковато-горький запах сопровождал нашу грусть.
Виоланта взглянула на меня с тем же выражением, какое у нее было во время разговора у окна, и спросила: