Это видение внушило мне рифмы последнего мелодичного фонтана, над которым склонилось лицо Виоланты в тени, отбрасываемой соснами, подобно медленно ниспадающему голубому покрывалу.
«Здесь одновременно отражались в зеркале Сладострастие и Смерть, и оба их лика являлись одним ликом».
Spectarunt nuptas hic se mors atque voluptas unus (Jama ferat), quum duo, vultus erat.
Белое нежное облако закрыло солнце, и воздух стал еще мягче, напоминая прозрачное молоко с растворенным в нем каким-то благоуханием. Мы шли по маленьким замкнутым лужайкам, желтым от жонкилий, где воображению рисовались картины пасторальных празднеств в тени украшенных гирляндами павильонов, и у меня в ушах еще звучал ритм латинских стихов. На пьедестале одной нимфы с обломанными руками была изображена эмблема аркадийцев — семиствольная свирель, обвитая лаврами.
— Вы были здесь сегодня утром? — спросил я Виоланту, узнавая вблизи арку из букса, где она предстала мне в первый раз.
Она улыбнулась, и мне показалось, что щеки ее слегка порозовели. Прошло только несколько часов, и я к своему удивлению потерял точное представление о времени. Этот короткий промежуток показался мне наполненным туманными событиями, которые в моем сознании придавали ему призрачную продолжительность без определенных границ. Я не мог еще измерить все значение жизни, прожитой мною в этом саду с той минуты, как нога моя вступила за его ограду, но я уже чувствовал, что какая-то темная тайна, влекущая за собой неисчислимые последствия, готовилась разрешиться во мне независимо от моей воли; и я подумал, что мое внутреннее предчувствие на пустынной дороге не было обманчиво.
— Не присядем ли мы? — спросил почти умоляюще Антонелло. — Вы еще не устали?
— Сядем, — согласилась Анатолиа со своей обычной кроткой уступчивостью. — Я тоже немного устала. Это может быть действие весны… Как сильно пахнут фиалки!
— А ваш боярышник? — воскликнул я, обращаясь к Массимилле, чтобы дать ей понять, что я не забыл и ее дара.
— Он еще далеко, — отвечала она.
— Где?
— Там.
— У Массимиллы свои тайники, — сказала Анатолиа, смеясь. — Когда она спрячется, ее невозможно отыскать.
— Как горностая, — прибавил я.
— А потом, — продолжала болтать ее сестра, — она делает иногда таинственные намеки на какое-нибудь маленькое чудо, известное только ей одной, но осторожно охраняет свою тайну, никогда ничего не открывая нашему любопытству. Сегодня, сказав вам о боярышнике, она оказала вам особое внимание…
Глаза Массимиллы были опущены, но смех сверкал между ее ресниц и озарял все ее лицо.
— Когда-нибудь, — продолжала добрая сестра, которой, казалось, нравилось пробуждать этот необычный луч, — когда-нибудь я вам расскажу историю ежа и четырех маленьких слепых детенышей.
Массимилла вдруг рассмеялась звонким юношеским смехом, который придал ей такую неожиданную свежесть, что я был изумлен, как чудом.
— О, не слушайте, что говорит Анатолиа! — воскликнула она, не глядя на меня. — Она хочет посмеяться надо мной.
— История о еже и его четырех маленьких слепых детенышах! — сказал я, с наслаждением впивая этот порыв внезапной веселости, нарушившей нашу грусть. — Так вы пример францисканского совершенства? Надо прибавить еще цветок Fioretti: «Как Сестра Воды приручила дикого ежа и сделала ему гнездо, чтобы он размножался по велениям нашего Создателя». Расскажите мне, расскажите!
Францисканка смеялась вместе со своей дорогой Анатолией, и легкость этой радости передалась Виоланте и ее двум братьям, и в первый раз за весь день мы вернулись к своей молодости.
Кто сможет выразить словами, как странно и нежно неожиданное появление смеха на устах и в глазах скорбящих? Мое первое изумление не покидало моей души и, казалось, скрыло за собой все остальное. Сильное волнение, всколыхнувшее на несколько мгновений нежную грудь Массимиллы, передалось и в моем существе всем уже созданным образам, смешивая и стирая их черты. Взрыв серебристого смеха раскрыл вдруг полузакрытые уста восторженной девы, неподвижные ладони которой зарождали спирали молчания.