— Ну, так как же, Доббс? — спросил Эсмонд.
Доббс вздохнул. Не существует, я думаю, духовной муки острее, чем мука полицейского, который изловил преступника, а потом у него на глазах вся работа идет насмарку. Но Доббс покорился неизбежности.
— Возможно, правда ваша, сэр, — проговорил он.
— Ну, конечно! — дружески воскликнул Эсмонд. — Я так и знал, что вы сами поймете, если вам толком объяснить. Мы ведь не хотим, чтобы за нами значился необоснованный арест, верно?
— Верно, сэр.
— Еще бы! Я лично судебных ошибок терпеть не могу. Китекэт, вы освобождаетесь из-под ареста с незапятнанной репутацией.
Китекэт сказал: «Ну, и прекрасно», — а Эсмонд сказал, что рад доставить ему удовольствие.
— Я думаю, вам с Гертрудой много времени на сборы не нужно?
— Нет. Мы бы отправились прямо сейчас.
— По-моему, это правильно.
— Если Гертруде понадобится переодеться, — предложила Тараторка, — она может воспользоваться вещами в моей квартире.
— Отлично, — заключил Эсмонд. — В таком случае кратчайший путь к гаражу — сюда.
Он махнул рукой в сторону распахнутой двери на террасу — стояла изумительная ночь, двери до сих пор не запирали, — на прощанье шлепнул Китекэта по спине и пожал руку Гертруде, и влюбленные затерялись в ночи.
Полицейский Доббс, видя, как они удаляются, испустил еще один вздох, и Эсмонд его тоже шлепнул по спине.
— Я понимаю ваши чувства, Доббси, — сказал он. — Но подумайте еще, и я уверен, вы будете рады, что весенней порою не возвели преград на пути двух любящих сердец к счастью. На вашем месте я бы сейчас отчалил на кухню перекинуться парой слов с Куини. Вам ведь с ней, наверно, о многом надо переговорить.
Лицо полицейского Доббса было не из тех, которые способны выражать чувства. Оно казалось вытесанным из очень твердой древесины рукою скульптора, обучавшегося искусствам на заочных курсах и не пошедшего дальше третьего урока. Но сейчас в ответ на слова Эсмонда оно просияло.
— Ваша правда, сэр, — ответил он и с видом полицейского, который находит, что жизнь, хоть местами и тускловата, однако же имеет и свои утешения, пожелав всем присутствующим всего наилучшего, удалился в означенном направлении.
— Ну, вот и все дела, — сказал Эсмонд.
— И все дела, — подтвердила Тараторка. — Милый, по-моему, твои тети хотят тебе что-то сказать.
Действительно, за прочими событиями я не успел упомянуть, что по ходу всей последней сцены тети довольно громко гомонили. Пожалуй, даже не будет преувеличением сказать, что они вопили как резаные. И производимый ими шум достиг верхних покоев, так как дверь гостиной внезапно отворилась, и всеобщим взорам явилась леди Дафна Винкворт, в розовом шлафроке и со страдальческим видом дамы, которая перед выходом глотала аспирин и смачивала виски одеколоном.
— Ну, знаете ли, — произнесла она убийственным тоном, за что ее, по честности, и винить-то нельзя: человек ушел к себе с головной болью и лег, а через полчаса вынужден спуститься обратно на крики и нарушения домашнего спокойствия. — Может быть, кто-нибудь окажется настолько любезен, чтобы объяснить мне, по какому поводу здесь кричат?
Четыре тети оказались любезны одновременно. Они залопотали хором, из-за чего их было бы трудно понять, когда бы не полное тождество их сообщений. Гертруда, объявили они, только что уехала вдвоем с братом мисс Перебрайт, и они намерены пожениться, а Эсмонд не только одобрил их намерение, но и самолично предложил молодоженам свой автомобиль!
— Это они! — воскликнули тети, когда, подтверждая их слова, в тишине ночи послышался вой набирающего скорость автомобиля вперемежку с бодрым наигрышем клаксона.
Леди Дафна заморгала, точно ее шлепнули мокрым полотенцем по физиономии, и, дыша гневом, обратилась к молодому сквайру. Вообще-то ей можно посочувствовать: разве приятно матери, когда ее единственная дочь выходит замуж за того, в ком она, мать, всегда видела лишь пятно на роде человеческом?