От ее помощи он отказался. Вот Рассел ни за что не отказался бы. Она еще раз подумала, как несправедливо ходячее мнение, будто слабохарактерные мужчины — лучшие помощники в хозяйстве. Барни Долфина легко было представить в роли лагерного или армейского повара, в роли корабельного кока — веселого, деловитого; а Рассел только бессмысленно вертелся на кухне и путался под ногами.
Барни снял пиджак, и она увидела, какие у него сильные плечи. Она уже согрелась и сидела на высокой табуретке, не сводя с него счастливых глаз. Он ловко нарезал хлеб для бутербродов с курицей и поджарил гренки к икре. Через десять минут ужин был готов, и они съели его за кухонным столом — и при этом почти не разговаривали: только обменялись последними сплетнями о судьях, адвокатах и экспертах по тюремному режиму.
Облокотившись на стол, подперев ладонями подбородок, он смотрел ей в глаза — нет, глубже, в самую душу.
— На улице холодно, дорогая. И поздно. А что если остаться здесь на ночь? Завтра утром мы выедем как угодно рано — или как угодно поздно.
Надо было бы запротестовать или по крайней мере увильнуть от прямого ответа. Но ей так хотелось остаться. После многих лет одиночества в присутствии Барни Долфина ей было удивительно уютно. Не глядя на него, она постукивала вилкой по столу. И, словно чей — то чужой, услышала собственный голос:
— Хорошо.
Он встал, обошел вокруг стола и поцеловал ее-с профессиональной уверенностью, которая покорила Энн, хотя должна была бы шокировать. Через белый коридорчик они прошли в холл, увешанный портретами, как ей показалось, старинными, очень красивыми, и стали подниматься по лестнице. Но вдруг она вздрогнула и остановилась. На площадке, в полосе света, она увидела портрет женщины — такой холодной, ясной, тонкой и надменной, словно ее выточили из горного хрусталя, и рядом с ней двух девочек, изящных и высокомерных.
— Это ваша жена? — спросила Энн упавшим голосом.
— Да, это Мона. И дочки. По-моему, хорошенькие.
Его рука настойчиво подталкивала ее вперед. Он привел ее в спальню, похожую на уголок Малого Трианона, к которой примыкала чересчур роскошная ванная. Зеркальный туалетный столик утопал в кружевах и пышных розовых бантах, которые вызвали у Энн внезапную брезгливость.
— Барни, это не ее комната?
— Нет, нет, честное слово. Это комната для гостей. И, что говорить, она действительно смахивает на будуар содержанки. За все эти рюшечки я не отвечаю. Зато матрац на кровати первоклассный. Пойду раздобуду вам что-нибудь переодеться.
Когда он вернулся, притащив целую кучу вещей — халат, пижаму, кольдкрем, огромную мягкую губку, — она успела снова накинуть на голову капюшон, который сбросила в кухне. Она сидела перед туалетным столиком — спиной к зеркалам, положив ногу на ногу и подперев щеку ладонью, и смотрела прямо перед собой.
— Немножко не по себе? — Его мягкий голос ласкал ее, она погружалась в него, как в теплую воду.
— Нет, ничего, только… Барни, все это так неожиданно, но вы мне очень нравитесь. Я просто обезоружена. И, кажется, я вам тоже.
Его поцелуй недвусмысленно подтвердил, что ее догадка справедлива и что он этого так не оставит.
— Но я не хочу, чтобы все начиналось здесь, — упрямо сказала Энн. — Это дом Моны, — весь до последней мелочи. Будь мы оба бездомные бродяги, повстречайся мы случайно в какой-нибудь гостинице — тогда было бы все равно. Но оскорблять ее я не хочу. Мне кажется (глупо, наверное), что она во всем, что здесь есть. Это было бы предательство. Нет, не могу.
— Послушай. Хочешь уехать со мной куда-нибудь дня на два, в конце будущей недели?
— Д-да… да, хочу!
— Ну так спи спокойно, а утром, часов в восемь, я тебя разбужу — в твоем распоряжении добрых пять часов; ты успеешь заехать домой переодеться и к половине одиннадцатого будешь у себя в тюрьме, а по дороге мы обо всем договоримся! Спокойной ночи, милая!
И он поцеловал ее, а она, почти не сознавая, что говорит, прошептала:
— Милый, милый мой.
Ей приснилось, что она арестована и стоит перед Адольфом Клебсом, облаченным в судейскую мантию. Он глядит на нее сверху вниз, с чуть заметной усмешкой. А она его любит, побаивается и готова исполнить каждую его прихоть.
А когда она проснулась, светило солнце, и на краешке кровати сидел Барни Долфин. Он обнял ее, и сквозь ткань пижамы она почувствовала тепло его руки. Но его утренний поцелуй был до обидного целомудренным, и сказал он только:
— Вставай, родная, пора в дорогу, к твоим преступницам.