— Милые мои друзья, — сказал я, — предпочитаю умереть, нежели поставить себя в смешное положение.
Едва слова эти слетели с моих губ, как дверь растворилась, и на пороге встала моя незабвенная приятельница с золотым лорнетом. В одной руке тетушка держала подсвечник с зажженной свечой, в другой, твердостью не уступавшей руке драгуна, — громаднейший пистолет. Тетушка куталась в шаль, из-под которой выглядывала белоснежная ночная рубашка, а голову ее венчал весьма внушительный ночной чепец. Так явилась она пред нами; поставила свечу, положила пистолет, видимо, заключив, что в них более нет необходимости, молча оглядела комнату — но молчание это было красноречивей самых гневных слов — и, оборотясь ко мне с неким подобием поклона, произнесла дрожащим от негодования голосом:
— С кем имею честь?
— Счастлив вас видеть, сударыня, — отвечал я. — Объяснять все в подробностях было бы слишком долго. И хотя встреча наша мне чрезвычайно приятна, но, признаться, я к ней сейчас никак не подготовлен. Я уверен... — Но тут я понял, что ни в чем я не уверен, и начал сначала: — Я весьма польщен... — И опять же понял, что нисколько я не польщен, а отчаянно сконфужен. И тогда я смело отдался на ее милость: — Сударыня, я буду с вами совершенно откровенен. Вы уже доказали свое милосердие и сострадание к французским пленникам. Я один из них. И если бы наружность моя так сильно не изменилась, вы, верно, признали бы во мне того «оригинала», который имел счастье не однажды вызывать у вас улыбку.
По-прежнему глядя на меня в лорнет, она сердито хмыкнула и оборотилась к племяннице.
— Флора, — сказала она, — как он сюда попал?
Обвиняемые пытались было что-то пролепетать в объяснение, но вскорости беспомощно умолкли.
— Уж с теткой-то могли бы быть пооткровеннее, — презрительно фыркнула она.
— Сударыня, — вмешался я, — они так и хотели сделать. Это я виноват, что вы ничего не узнали сразу. Но я умолял не нарушать ваш сон и подождать до утра, когда вам представили бы меня по всем правилам приличия.
Старая дама взглянула на меня с нескрываемым недоверием, и в ответ на этот взгляд я не нашел ничего лучшего, как отвесить глубокий и, надеюсь, изящный поклон.
— Военнопленные французы очень хороши на своем месте, — заявила она, — но я не нахожу, что им место у меня в гостиной.
— Сударыня, — сказал я, — надеюсь, вы не сочтете это за обиду, но, если не считать Эдинбургского замка, нет, пожалуй, другого места, откуда я с большей радостью готов был бы исчезнуть.
Тут, к моему облегчению, я заметил на ее суровом лице проблеск улыбки, который она, немедля погасила.
— Ну-с, так как же вас величать, если не секрет?
— Виконт Энн де Сент-Ив к вашим услугам, — отвечал я.
— Мы люди простые, мусью виконт, так что, боюсь, вы оказываете нам чересчур уж большую честь.
— Почтеннейшая сударыня, — сказал я, — станем же хоть на минуту серьезны. Что мне было делать? Куда идти? И можно ли гневаться на этих добросердечных детей за то, что они пожалели горемыку? Ваш покорный слуга вовсе не такой головорез, чтобы на него стоило ополчаться со столь внушительным пистолетом и (тут я улыбнулся) подсвечником. Я всего лишь молодой дворянин, гонимый злой судьбою; меня травят, как дикого зверя, и мне нужно только одно: спастись от преследователей. Я знаю вашу натуру, я читаю по вашему лицу... — При этих дерзких словах сердце мое затрепетало. — В этот самый день, быть может, в этот самый час во Франции томятся несчастные пленники-англичане. Быть может, в этот час они, как и я, преклоняют колени, и берут руку той, которая может укрыть их и помочь им, и, как я, прижимают эту руку к губам...
— Ну-ну! — вскричала старая дама, отмахиваясь от меня. — Ведите себя прилично, не забывайтесь! Видано ли что-нибудь подобное? Но, дорогие мои, что же нам с ним делать?
— Выпроводите его, сударыня! — сказал я. — Выпроводите этого дерзкого наглеца, да поскорей! И если это возможно, если ваше доброе сердце позволяет вам это, помогите ему хоть немного в начале его долгого и многотрудного пути.