Но, несмотря на этот упадок и разврат, несмотря на это явное гниение нашей общественности, на путях искусства цветут лилии и розы, не измятые жестокой жизнью.
Все зло не в декадентстве, а в тех уличных истолкователях его, которые своими похвалами всегда могут запятнать нежные цветы вечно-юного искусства. Но, конечно, художник останется художником, что бы ни болтала о нем развязная «литература».
И вот, если читатель настолько вырос, что ему уже нет дела до так называемой «литературы», если он сумеет непосредственно подойти к художнику, он и теперь, как всегда, изведает очарование красоты.
Я вовсе не отрицаю значения, критики, но я утверждаю, что у нас в настоящее время почти отсутствуют представители такой критики, которая имеет право на существование. И причина – этого печального явления – идейная нищета, умственное бездорожье. Безвозвратно прошло то время, когда искусство подчиняли целям посторонним и внешним, но никогда нельзя расторгнуть таинственной связи между искусством и жизнью. Одна из важных задач критики – найти эту связь и осветить ее идейно. Смешно было бы посягать на свободу художника (он давно уже завоевал себе «великую хартию вольностей»), но совсем не смешно стремление установить известное отношение между путеводящими идеями и вольным искусством.
О, конечно, дело тут не в откликах на «современность» и «повседневность», а в той правде искусства, которая нужна нам, независимо от внешних условий действительности.
Кому «дано от Бога», тот и без услужливого критика поймет «очарование красоты», но ведь мы хотим не только эстетического волнения, оторванного от жизни, – ведь мы хотим таких переживаний, которые привели бы нас от искусства к жизни. И это требование не только читателя, но и поэта. Это уже не «печной горшок», а нечто иное.
А раз мы поверим в необходимость этой непосредственной связи между искусством и жизнью, мы не станем отрицать значение идейной критики. Может быть, мы не признаем формулы «идеи правят миром» формулой точной, но во всяком случае мы не станем отрицать, что в этом утверждении заключена известная мудрость.
Критик, если он не только эстет и не только ученый, стоит на рубеже искусства и жизни. Искусство для него – магическое зеркало. Гадая, он видит в нем отражение мечты художника, и эта мечта – как свет на трудных путях жизни.
И если сам художник стоит на распутье и ничего не знает и никуда не зовет, все же его печальная лирика, его тоска по невозможному – для нас как залог иной жизни, иной правды.
В современной русской поэзии преобладает эта печаль, тоска, а порой темное отчаяние. Лирики декадентского толка, искушенные и многоопытные, поют о своей печали, как настоящие трубадуры смерти. И последнее слово их поэзии нередко приводит их к обручению с этой надменной владычицей земли и неба.
И художники, стоящие вне декадентских кругов, не могут скрыть своего страха перед жизнью, а порой своего глубокого и безнадежного отчаяния.
Эта печаль, это отчаянье не умаляет их значительности. Наоборот, все попытки оправдать жизнь не удавались до сих пор нашим современным писателям: или это «оправдание» являлось чем-то грубым и внешним или холодным и тенденциозным… И вот теперь, когда эта печаль достигает своего зенита в творчестве высокого поэта-декадента, Федора Сологуба, и это темное отчаяние раскрывается в тревожных повествованиях и драмах Леонида Андреева, в это самое время появляется одно замечательное произведение, которое по самому устремлению своему необходимо противопоставить всему, что мы видим в современной художественной литературе.
Я говорю о повести Бориса Зайцева «Аграфена». Может быть, в современной литературе найдется не одно произведение, которое сделано лучше, совершеннее, с большим мастерством, чем эта повесть, но тем не менее она занимает какое-то особое место, необычайно значительное.
Судьба Бориса Зайцева – судьба исключительная. Он пришел в литературу каким-то своим путем и теперь стоит одиноко, вне каких бы то ни было литературных групп. Но в нем нет экзотизма, нет бледной чахлости чужеземного растения, и глубокие корни его творчества жадно пьют влагу родной земли. Ему чуждо дикое варварство беллетристов-бытописателей, которые не устают со смешным прилежанием писать «с натуры», очевидно, скромно предполагая, что их собственные души недостойны внимания художника. Но, с другой стороны, Борис Зайцев вовсе не склонен переоценивать значение маленького московского «Парнаса», который не может сделать ни одного жеста без того, чтобы не оглянуться ранее на эпигонов французского декадентства.