Один только Горький, по-своему, наивно и девственно верит.
Максим Горький влюблен в народную массу, как Дон-Кихот в Альдонсу: для него она прекрасная Дульцинея. Правда, мысли Горького о его возлюбленной не всегда стройны, и он мог бы сказать про себя словами своего героя: «Все странно спуталось: у моей мысли чужой конец, у чужой – мое начало. И досадно мне, и смешно – весь я точно измят внутри». Ио «идеи» – не единственная ценность. И вот этот безыдейный, безмысленный Горький интереснее и значительнее, чем тот Горький, который пытается критиковать и резонерствовать.
Горького пьянит его вера, как вино. Давно уже он потерял критерий действительности и не знает масштаба жизни. Горький – воплощенный укор двадцатому веку, умеющему считать и мерить. Горький сбился со счета, и давно уже для него дважды два не четыре, а пять.
Благо тем, кому вера уже не нужна, у кого есть, сокровенное знание и сокровенный опыт, но страшно за массу, у которой нет еще этого знания и опыта и нет горьковской веры в человечество.
Быть может, Горький-изгнанник, Горький-мечтатель – последний верующий. Быть может, не случайно пришлось Горькому уединиться на своем острове.
Он смотрит с этой скалы на мир, как на поле битвы; ему мерещится близкая победа героев, созданных, его безумными мечтами. И он счастлив по-своему. Быть может, он говорит себе, как чеховский Коврин в «Черном монахе»: «Быть избранником, служить вечной правде, стоять в ряду тех, которые на несколько тысяч, лет раньше сделают человечество достойным царствия Божия, то-есть избавят людей от нескольких лишних тысяч лет борьбы, греха и страданий, отдать идее все – молодость, силы, здоровье, быть готовым умереть для общего блага, – какой счастливый удел!».
А если когда-нибудь золотые сны перестанут сниться Горькому, он наверное скажет, как тот же чеховский. Коврин:
– Галлюцинация кончилась. А жаль.
Кипарисовый Ларец
Книгоиздательство «Гриф» выпустило «Кипарисовый Ларец» – посмертную книгу стихов И. Ф. Анненского. Автор не успел просмотреть последней корректуры: стихотворение «Моя тоска» помечено двенадцатым ноября, а тринадцатого ноября уже не стало поэта… В этом прощальном стихотворении Анненский характеризует Водительницу своей поэзии:
Это чарующее стихотворение не случайно: лирик делает свое последнее признание, шепчет слова, мучительные и нежные, слова «безлюбой» печали.
Тема поэта – его без любая Тоска. Что значит этот эстетический парадокс? Как могли благословить музы того, кто сам назвал свою Мечту «безполой»?
На ту же тему, но в иной манере, написано стихотворение «Среди миров».
Поэт боится любовных признаний и даже мольбу, обращенную к Единой, целомудренно скрывает под личиной печали и томления, как бы стараясь создать не стилистическую, а лирическую метафору.
Анненский поэт метафоры. Недаром он умел полюбить французскую поэзию, метафорическую по преимуществу, – поэзию Леконта-де-Лиля и Бодлэра. Об этом увлечении французским парнассизмом свидетельствует и первый сборник стихов И. О. Анненского «Тихие Песни». Автор скрылся тогда под псевдонимом Пик. Т-о. Я помню, как заинтересовала меня эта книжка неизвестного, полученная пять лет тому назад в редакции «Нового Пути» «для отзыва», среди многих иных сборников: изысканность стиха и содержательность поэзии выгодно отличала автора от множества лириков, появившихся у нас в те дни.
Теперь, когда я узнал, что Пик. Т-о тот самый И. Ф. Анненский, который перевел Эврипида, написал ряд замечательных критических этюдов и, наконец, создал своеобразный лироэпический театр («Царь Иксион», «Меланиппа-Философ»; «Лаодамия» и «Фамира-Кифаред»), теперь я по новому перечел «Тихие Песни», восхищаясь их напевами, и вместе с лириком мечтал «искать следов Ее сандалий между заносами пустынь»…
Анненский во-истину поэт и рыцарь своей печальной Музы, но он прав, когда делает свое признание: