В мире происходит вечная борьба между нормативностью и свободой, и только потому он живет и движется.
Мы – на рубеже искусства и жизни. Бодлэр был прав, утверждая, что мир есть символ. Реалистический символизм раскрывает символику мира, но в искусстве присутствует не только момент познавания, но и момент творчества. И творчество это в реалистическом символизме обращено не на идеальный мир возможных, но мнимых ценностей, а на самого субъекта. Чтобы познать мир не мнимых, а реальных ценностей, мы должны пересоздать себя. В этом сущность мистического анархизма, как я предлагаю понимать это философствование о путях свободы. Изменяясь и освобождаясь, мы приобретаем сокровенное знание. Человек творит только самого себя, а всякое идеалистическое созидание – созидание мнимое, как «игра теней». Эволюция символизма от декадентства до реалистического символизма – это прямой путь к созиданию последней ценности – человека.
Лилия и Роза
Белую лилию с розой
С алою розой мы сочетаем.
Согласно одному замечательному мину, Природа однажды любовно улыбнулась человеку, и он пришел из межзвездных сфер и, увидев в ее воде свое отражение, влюбился в него и пожелал снизойти к нему. Но Природа жадно заключила возлюбленного в свои влажные обятья и соединилась с ним в сладостных и мучительных содроганиях. От этого человек стал смертен в любви природной, но продолжает быть бессмертным в любви божественной.
Так явная антиномия находит свое разрешение в символическом мироотношении. В природе символизма раскрывается оправдание самых мучительных и самых последних противоречий.
Если мы определим содержание идеалистического символизма, как утверждение крайнего индивидуализма, то содержание реалистического символизма мы должны определить, как любовное взаимодействие мира я и не-я. Познавая вещи мира, познавая любовно сущность мира, мы принимаем его, как становящееся абсолютное, явленное нам в аспекте женственности.
Все три мифологические периода – уранический, солярный и фаллический (если согласиться с терминологией Вл. Соловьева) – суть раскрытие любовной связи земли с небом. И человек в процессе своего становления от множественности к единству является участником этой любовной связи.
Будем разуметь под символом то воплощение эстетического переживания, которое открывает ряд мистических потенций, восходящих к абсолюту. Принимая символ в этом смысле, мы поймем, что символизм есть ближайший путь для воплощения нашей любви к абсолютному началу. В непосредственной зависимости от преобладания в нас мужского начала или начала женственности находится наше устремление к первому или второму абсолютному центру. Но религиозное содержание наших переживаний в этом любовном союзе остается по существу тем же.
Потенциально мы все поэты. В любви мы всегда поэты. Но при утверждении в символизме двух начал – идеалистического и реалистического, мы должны различать поэтов по строю их души и по ладу их песен. Символист-идеалист – это лирик по преимуществу, и в крайней своей типичности – декадент. Символист-реалист – это прежде всего исследователь мира в его сокровенном, тайновидец и жрец.
Чистая лирика, лишенная гнозиса, – это опасный хмель, который тревожит сердце, уводит человека далеко от повседневности и где-то в пустыне предательски его бросает. Когда лирик покидает свой родной кров, где отцы и деды копили сокровища и книги, его встречает радостным веянием вольный ветер. Да, идеалист-лирик и весенний ветер – родные братья. Они веют над жизнью, смеясь и плача, но всегда легко и безответственно. Лирик чертит свои образы на облаках, и сам всегда готов сравнить себя с облаком. Быть может, это сильный и здоровый человек, с упрямым взглядом и чувственными губами; быть может, это энироподобный юноша, страдающий истерикой; быть может, это наконец, многоопытный посетитель ресторанов и сомнительным притопов: но кто бы он ни был, как лирик, он всегда аморалист и мечтатель. Если он склонен к романтизму, он проецирует свои золотые мечтания в небесной лазури; если он скептик, он фамильярно шутит с «мечты своей созданьем»; если он склонен к позитивизму, он воспевает город, Эйфелеву башню и дома разврата, но все это, конечно, in abstracto – в качестве присяжного лирика.