Лечиться тут нельзя, нет радикальных средств, кроме перерезания нерва, долбления черепа. Согласитесь, что в 67 лет долбить череп страшно. Обидно еще то, что режим этот спасает все же, и вдруг такой камуфлет. Это все потому, Юлий Анатольевич, что Вы мало знакомы с медициной. В таком случае Вы должны верить. Если я прошу остановить на ул. Горького, то это потому, что я рассчитываю дойти или доползти до дома сам потихоньку и немного успокоить свой аппарат равновесия, вместо этого Вы командуете везти на Васильевскую, где и ставите меня на край могилы.
Теперь о Вашем самоубийце. Подобных ему — сотни гибнут каждое лето. Предупредите своих детей, сами запомните, что всякая вода — опасна и требует самого серьезного отношения, вне зависимости от того, плавают или купаются, как Байрон, или готов погружаться на дно, как железный топор, и где это делается — на экваторе или у полюса. Дело в том, что гибкий, даже гибчайший человеческий организм ежесекундно применяется к среде, а температура воды — эти 18–20 градусов должны быть уравновешены с температурой собственного тела +36,6–37º — поэтому, прежде чем плюхаться в воду, всякий человек должен постоять у берега, предварительно умыться, это лучший общедоступный совет, а когда область сердца охлаждена — смело бросаться в воду, хоть кувыркаться там.
Пишут, что в желудках умерших пловцов находят следы алкоголя. Умерли они не от алкоголя, а от шока, от сужения аорты, а из-за алкоголя, может быть, теряют бдительность. Писарев так погиб в Дубулте на глазах своих друзей, сам прекрасный пловец.
Татьяне Дмитриевне передайте мой сердечный привет, повторите и ей советы относительно воды и — будьте здоровы.
Вся эта вестибулярная требуха может и не относиться к самолету, например. Я улетал из Якутска без всяких последствий. Так же, как и вода, действует положительно именно на вестибулярный аппарат — только так у меня немного осталось, что <сводит> берега.
Ваш В. Шаламов
Москва, 9 июля 1975 г.
Дорогой Юлий Анатольевич!
Стихи — это особый мир, где эмоция, мысль и словесное выражение чувства возникают одновременно и движутся к бумаге, перегоняя друг друга, пока не закончат каким-то компромиссом. Компромиссом — потому, что некогда ждать, пора ставить точку.
Для русского стиха таким коренным, главным путем движения, улучшения и прогресса является сочетание согласных в стихотворной строке. Совершенство — и совершенствование — русского стиха определяется сочетанием согласных.
Вы пишете: «Я убежден, что все это — правда, но как это доказать? И надо ли доказывать?» В самом Вашем вопросе есть ответ, достаточно убедительный.
Истинная поэзия — самоочевидна (стихи — не стихи), но это отнюдь не значит, что она — чудо и потому не может быть объяснена. В чем тут затруднение? Крайняя неразработанность русской поэтики: теории стихосложения, учения о поэтической интонации. Я избегаю пользоваться музыкальной терминологией — ибо это одна из причин смешения понятий, тормозящая дело. Музыка — абсолютно иное искусство, чем стихи, и пользование ее терминологией только затруднит дело.
Блок, как и Маяковский, не имел музыкального слуха. Его «музыка революции» очень случайный термин и при всей его конкретности в нем меньше всего собственно музыки. Маяковский вполне серьезно уверял в детские лефовские времена, что музыка — буржуазное искусство.
Пастернак, в отличие от Блока и Маяковского, — музыкант, оставивший нам волнующую историю выбора одного из двух. В «Охранной грамоте» — лучшей прозе Пастернака — написано об этом весьма увлекательно. Сама необходимость выбора говорила, что стихи и музыка — чуждые друг другу миры.
В «Охранной грамоте» эта коллизия изображается так: будто Скрябин сфальшивил, не сознался, что у него, как и у Пастернака, не было абсолютного слуха, и эта нравственная фальшь кумира оскорбила душу Пастернака больше, чем любая фальшивая нота в творчестве автора «Прометея».