Нынешняя поездка доказала, что полный бардак в воздухе сохранился, законы действуют тут те же, что и в двадцатых годах или во времена челюскинской экспедиции. Я ведь глух — радио не слышу.
Бардак проявлялся в том, что наш рейс (во Внукове) был тут же отменен без всяких ограничений <нрзб>, и я попал в дом Чехова лишь на другой день. А другой день была суббота, и мне пришлось ждать до понедельника, ждать директора, который и разрешил все мои проблемы и перевел из приемного покоя (вроде известной Вам больницы № 59).
Плюс был в том, что я был один (а не среди шести тяжелобольных), а с понедельника директор тут же перевел в тот номер, в котором я и жил в прошлом году (№ 7), — терраса, где можно загорать не хуже, чем на пляже. Врач медпункта во Внукове сказал мне так: «Мы постараемся компенсировать Вам на земле все, что Вы потеряли на небе». И действительно Аэрофлот по «Скорой помощи» меня отправил на самолет, а в самом скором был опять на борту, помог доставить до автобуса на Ялту до следующего рейса, купил мне билет. А шофер автобуса сделал так же уже в Ялте и так меня подвезли в Дом творчества. Но уже было поздно — темно, а главное — приезд уже кончился. Я никого не застал. Окунулся. От пятницы остался только душ, чем я, конечно, и воспользовался с радостью. Поэтому поговорка насчет бардака сохранила свое грозное значение в Аэрофлоте и по сей день. Я уже купил билет — земной поезд ночной. Конечно, здесь есть своя касса для земли и неба.
Ваш В.
Выписываю очередные стихи.
Москва, 24 декабря 1976 г.
Дорогой Юлий Анатольевич.
Поздравляю Вас и всю Вашу семью с Новым годом. Желаю здоровья, успеха.
Мое новогоднее поздравление имеет сверхсрочный характер. Дело в том, что в «Советском писателе» идет моя очередная книжка, на которую я уже подписал договор. Книжка называется «Точка кипения». Текст (листа на 3) там есть, но, конечно, есть возможность и обновить его. Словом, мне нужна та тетрадь с «развертывающимся конвертиком», которая лежит у Вас. Я за ней приеду в любой день, час, указанный Вами. Прошу я и другое — выбрать из писем, что ли, все мои стихи ялтинского периода. Сроки тут жестче жесткого. Все это будет сдано раньше, чем новый американский президент приступит к своим обязанностям.
За приятное известие о «стихотворной гармонии» благодарю и Вас, и Сергея Гиндина.
Я — в полосе удачи. Поэтому из трех облигаций 3%-ного займа, которые у меня были, одна — выигрывает, правда, не двести тысяч рублей, как Левенталь (Вы, наверное, знаете эту ошеломляющую цифру 1913-го, предвоенного года), а сорок рублей. Но учитывая все психологические нюансы, я обрадован не менее Левенталя.
Звоните, как только у Вас будет время, на любой час вызывайте меня еще в этом старом новом году.
Ваш В. Шаламов.
Ялта, 25 октября 1977 г.
Дорогой Юлий Анатольевич.
Я хочу сообщить именно Вам и именно из Ялты, что погода здесь исправилась — в тот самый миг, когда я всовывал <письмо> в узкую щель почтового ящика на ялтинском почтамте, я не отношу себя к сторонникам всяких телепатических решений, но четыре дня полного ялтинского солнца мне обеспечены. Я глубже понял прошлогодний выговор от начальственной врачихи. «Не упускать этих трех дней, что Вам положены по путевке. Не может быть и речи об отказе от таких путевок. В Ялту добирайтесь хоть ползком».
Стихи пишутся, как говорится, нормально.
Завтра — 26, конец путевки. Но я не уеду отсюда, а уйду пешком — в направлении лучшего для меня транспорта — троллейбуса. В здешних газетах я нашел (к юбилею спутника или Гагарина) беседу конструктора лунохода «Почему колеса, а не гусеницы». Оказывается, при последнем просмотре (колеса — гусеницы), Королев сказал: «Надо послать такой аппарат, который не надо будет подправлять рукой». Я, помню, был просто поражен, что восьмиколесный луноход пущен, так сказать, назад — к катку, к бревну, который катил неандерталец, надежность дали именно колеса, а уж древнее колес... на свете ничего нет.