Там на полях, обагряемых кровью, умирали от ран и заразы, а тут за стеною — и жрать нечего и одеться не во что — голодная, холодная смерть.
В Петровки подошли кочевники к городской стене и примкнули шатры свои к лачугам пригорода, и некому было отогнать их. А на Ильин день пришли посланные от короля Аспида и забрали дедов и отроков, способных наляцать лук, а за одно прихватили и здоровых кочевников.
Вой и проклятия диких разрывали душу.
И в городе остались теперь лишь немощные да слабые.
Все, что можно, все повыбрали, и двух последних попов увели с собой посланные короля.
Остался Евагрий, старик разбитый ногами, давно живший на покое, к нему и приступили скорбные.
— Погодите, то ли еще будет, — сказал Евагрий, — придут нечестивые воины Антиоха и истребят всякую тварь и настанет конец.
И был глухой плач, как собачий вой.
А из плача, как из колодца, вопль:
— Спросите старца Амуна, долго ли нам терпеть такую муку?
Но Евагрий отвечал:
— Старец пребывает в святости во все дни, не будет он разбирать проклятые наши дела.
Известия одно другого страшнее приходили с войны.
Говорили, что королевское войско погибло у песчаной скалы, а другие, будто в болоте. Говорили также, что сами в плен сдались, а кто уперся, все равно не сдобровать, все погибнут.
А тут увидели ополчение диких стрелков: шли они по улицам с дубинами и луками, шли на помощь королевскому войску. Они никого не обидели, только попросили горсть фиников на обед. Но внезапность появления их и дикий облик ужаснули.
— Спросите у старца! — просили те, кто уж больше не мог подняться.
По ночам среди бледных Спасовых туманов какие-то птицы шарахали о землю крылом. И вдруг подымались вихри и сносили верхи башен и кресты церквей. Являлись два месяца. Показались три солнца.
— Спросите у старца! — просили обреченные в свои последние минуты.
И вот вереницей по крестным камням поползли на коленях жены и доживающие останные дни старики, и лица их были — темь и зелень, а глаза, как отцветший цвет.
— О мире! О мире! — шептали они, как тени.
И шепот их сливался в скреб.
— Не могу я молить о мире, — сказал старец, — ибо взявший меч, мечом и погибнет.
— О мире! О мире! ради малюток, не обагрявших кровью рук.
— О мире! О мире! ради полей, обагряемых кровью.
И шепот сливался в скреб.
— Нет, — сказал старец, — но и до седьмого колена отмщается грех.
VI
Когда удалились скорбные, раздумался старец: дети, не обагрившие рук и поля, обагряемые кровью, стали у него в глазах.
Живые, измученные — голодные дети со своим плачем ужасным и словами не нашими, поля, где погибали затоптанные цветы, — вошли в его душу.
И скреб от стона и плача стоял в ушах.
И он не мог победить жалости и отвлечь ум свой, чтобы с чистым сердцем приступить с молитвою к Богу.
И вдруг в теми пещерной явился светильник и ярким светом озарил пещеру. И старец увидел себя, провел по щеке, мокрой от слез, и тоска залила его душу.
Он сидел, согнувшийся над начатой плетушкой. И какой ненужной показалась ему вся его работа.
Ненужные валялись на земле прутья.
И уныние впилось в его душу.
И ум выговорил всеми словами ясно о ненужности труда его жизни.
Он сидел, опустившись весь, немощный. И веки, истомленные слезами и светом, тяжелели.
И на минуту он забылся.
И вдруг как от сильного толчка весь вздрогнул. Открыл глаза. И осенил себя крестом.
И тогда светильник тотчас исчез.
И понял старец, что это дьявол.
И, положив клятву, твердо вышел из пещеры.
*
Звездная ночь была — звезды большие крылили.
— Господи, прости мир! — шептал старец.
И, ступив на острие камня, начал он молитву, прося за мир слепой и страждущий, за поля, обагряемые кровью, за детей, не обагривших рук, за цветы полевые, за землю, за зверей, за камни.
— Господи, прости мир!
И сердце его наливалось любовью, как полунощные звезды светом.
Звезды большие, разгораясь, крылили, вознося в небеса молитву.
— Господи, прости мир!
И вот на заре солнца донесся до вершины звон.
Звонил Евагрий.
И понял старец, что исполнились сроки — чудом показал Бог свою милость — и мир прощен.