— Ну, — ответила я жестоко, — не надо увлекаться. Этак и стукачей можно наделить мужеством.
И сейчас вспоминаю, как он смешался и замолк. Как сошла с его лица мимика убежденной кафедральности. Я почти никогда не бывала с ним резка. Три раза припоминаю лишь, когда я жестоко обошлась с ним. И жалею об этом.
А книжка «Московские облака» была сдана в набор 17 апреля 1972 года.
Три давления совместились в этом печальном инциденте с письмом: не печатали здесь, грозила полная немота; печатали там — жалкими кусочками, без согласия автора, «спекулируя на чужой крови»; немалую роль сыграло и раздражение против «ПЧ», против этой истеричной и глупой публики, толкавшей его на Голгофу.
Но, написав, что «колымская тематика исчерпана жизнью», он продолжал писать «Колымские рассказы-2». И впереди был 1973 год, который он называл одним из лучших, счастливейших в жизни. В этот год было написано особенно много стихов, несколько толстых тетрадей: «Топор» («Орудие добра и зла...»), «Стихи — это боль и защита от боли...», «Она ко мне приходит в гости...», «Мой лучший год...» и, наконец, «Славянская клятва». Клятва верности себе, делу своей жизни.
В. Т. спросил меня однажды: «Ты думаешь — в лагере я ругался?» Я ответила: «Нет, наверное».
— Одним из самых отчаянных ругателей я был. И дрался. Тут в трамвае мне на ногу наступили, я такое выдал, парень в столбняк впал...
Плюха — была его универсальным, хоть и теоретическим средством решения всех проблем.
— Этой сволочи (ПЧ) плюху прямо на пороге дать — только так от нее избавишься...
— Встретил Молотова в Ленинской библиотеке. И — не дал ему плюху! Встретил — и не дал!
Даже буквально в последние дни он пытался, размахивая руками, отогнать от себя «наседку» в доме инвалидов: «Уходи, ты мне надоела!»
Плюха — моментальное решение проблемы, а это было в характере В. Т., не терпящем неясностей и проволочек.
— Все ищут во мне тайну. А во мне нет тайны, во мне все просто и ясно. Никаких тайн.
Тайн он не терпел, хотя, конечно, умел молчать, когда надо. Но всякие кивки, намеки, таинственные недомолвки безмерно его раздражали.
— Я привык с жизнью встречаться прямо. Не отличая большого от малого.
Был у него очень добрый друг и поклонник таланта — Яков Гродзенский. Жил он в Рязани. И была у него страсть объясняться с подтекстом. Дескать, я понимаю, сказать можно не все, но я понимаю. В. Т. жутко раздражался, хотя «Яшку» любил.
Однажды я пришла и застала В. Т. в глубокой молчаливой грусти (а молчалив В. Т. не был, всегда бурлила в нем жажда высказаться). «Яшка умер», — сказал В. Т. Было это, кажется, году в 1970-м.
Недавно обратился ко мне один писатель. Он был полон сочувствия Варламу Тихоновичу! Бедняга, какая нищета — 72 рэ в месяц!
Конечно, для этого писателя, привыкшего к зарубежным вояжам, собственной машине, даче, кабинету и т. п., жизнь на 72 руб. — Голгофа.
Я ответила ему: «У Вас с В. Т. разные точки отсчета. У него — арестантские нары и баланда, а у Вас — вот машина, дубленка, квартира». Нет, жизнь в Москве не была для В. Т. Голгофой. У него не было разорительных привычек. Ни вино, ни рестораны, ни путешествия его не манили. Его любимая и почти постоянная еда: утром кофе, в обед и ужин — вареная докторская колбаса с вареной же картошкой и капустой. Яблоки. Единственная роскошь — книги. У него даже небольшие собрания были из гонораров за книжечки, за переводы. Это было непрочной гарантией устойчивости его быта. Ко всем бытовым проблемам (одежды, еды, ремонта) он относился с обдуманной серьезностью. [Надписано И. П. Сиротинской: В полной мере изучил он науку выживания — «Добить меня очень трудно».] Не любил ничего нового, ни людей, ни вещей, никаких нарушений в своем микромире.
Это было очень мудро: такая бытовая стабильность оберегала шаткое равновесие его организма, просто перегруженного до отказа всякими болезнями: Меньера, глухота, стенокардия, цирроз печени и т. д. Я всегда понимала благотворность этого размеренного быта, опасность всяких потрясений и, как могла, его оберегала.
«На Западе те же сволочи, что и у нас, но их еще больше» — вот генеральная мысль В. Т. по поводу западного мира.
Отношение к Западу на протяжении лет менялось — и все от прохладного к холодному.
Главное, мы для Запада «чужие», интерес есть — как к акробату — выйдет из сальто или грохнется, любопытство, но не глубокое и действенное сочувствие, понимание.
Все это, как всегда у В. Т., проистекало из глубокого личного опыта. Веря в Запад, он отдал свои рукописи Р. Гулю. А тот десять лет (с 1967 по 1977 г. (!)) поддерживал ими свой журнал. Десять лет! Убийство для «Колымских рассказов». Ради своих частных интересов Гуль предал не только В. Т., но те миллионы колымских мертвецов, которые остались безгласными. Это считал В. Т. предательством, подлостью, тупостью.