Когда я вспомнила его слова, поступки, прочитала каждую строчку, написанную его рукой, я могу сказать — он был лучшим из людей XX века. Он был святым — неподкупным, твердым, честным — до мелочи — благородным, гениальным прозаиком, великим поэтом.
Я отдала тебе жизнь, друг мой Варлам, мой великий и добрый друг.
Из книги И. П. Сиротинской «Мой друг Варлам Шаламов». М., 2006. Глава «В. Шаламов и А. Солженицын» печатается по: Шаламовский сборник. Вып. 2. Вологда: Грифон, 1997. С. 73–76. Главы «Точки отсчета» и «В. Т. и Запад» печатаются по рукописи И. П. Сиротинской (РГАЛИ, ф. 2596, оп. 2, ед. хр. 189).
Рассказы и очерки 1960–1970
У Флора и Лавра
Большая собака-овчарка не скулила. Она только взглянула в глаза хозяйки, как глядят собаки, обманутые человеком... Ибо обмануть животное — хуже, чем обмануть человека. И собака это понимала отлично. Но верная, страстная, самозабвенная служба хозяйке — все это стало ненужным — жизнь разводила их. Собака взглянула в глаза хозяина, и этот собачий взгляд женщина запомнит на всю жизнь. Что делать? У людей есть свои дела. Пути людей и животных часто сходятся вместе, ущербы разлук — смертей, расставаний — очень велики — раны в любой час могут быть разбережены памятью. Ибо домашнее животное — кошки, собаки, лошади — включено в мир людей, участвует в решениях человека, в его поступках, судьбах, и в молениях по случаю выздоровления рабочего осла или любимой кошки нет ничего смешного и бессердечного.
Каждый хранит в памяти эти прощальные взгляды животных, зверей, птиц. Но собака-овчарка прощалась не просто с хозяйкой.
В снежном хлестком буране, в темной крутящейся снежной пыли пронесся табун якутских лошадей. Якуты их не кормят. Летом лошади щиплют траву, а зимой «копытят» снег, как олени, доставая спасительный ягель, или уходят в нагорья, где ветер сдувает снег, и гложут там мерзлую прошлогоднюю траву, кусты ольхи, листву и обгладывают корни деревьев. Мохнатые, косматые, грязные лошади мало похожи на лошадей.
В глубокой четырехметровой траншее — дороге для автомашин — табун в сотню голов пронесся бесшумно. Я едва успел отскочить в сторону — к снежному борту траншеи.
Табун исчез и что-то оставил на снегу — слишком маленькое, чтобы быть взрослой лошадью. Я подошел ближе. Новорожденный жеребенок, только что скинутый кобылой, еще дымящийся теплом и жизнью. Кобыла родила на бегу, побоялась из-за холода остановиться, чтобы облизать, согреть жеребенка, побоялась остаться одна ночью в шестьдесят градусов мороза, когда спасают только движение, потные спины соседей и бег, бег, бег. С жеребенком остался я — но это был уже труп — полусогнутые ножки заиндевели, пока я разглядывал жеребенка. В лошадиной здешней судьбе, жестокой, голодной и холодной, есть и жизнь, и любовь.
Я пошел в поселок. Там была якутская церковь в память великомучеников Флора и Лавра — изъеденные ветрами коричневые бревна лиственницы, с трудом повторяющие какой-то куполообразный мотив на крыше церкви. Само тело церкви было конусообразное, похожее на юрту. Сейчас на входной двери висел железный замок — тут был склад, а когда-то церковь Флора и Лавра. Это ведь звериные святые, ветеринары, что ли, покровители лошадей и прочих домашних животных.
Но якутские лошади никогда не были под покровительством какого-нибудь святого — слишком уж это были несчастные, мучающиеся своей жизнью создания.
И на якутских коров тоже не глядели Флор и Лавр — коров пузатых, крошечных коров с огромными цепкими копытами, приспособленными, чтобы цепляться за выступы скал, пастись на горной крутизне, на откосе гольца, пастись, как козы, которых здесь отроду не было. Коровы и молока давали, как козы, — по литру в день.
Флор и Лавр наблюдали здесь за оленями, берегли оленьи стада. Флор и Лавр наблюдали здесь за собаками, за ездовыми псами, за охотничьими лайками. И за диким зверем наблюдали Флор и Лавр.
Разница между диким и домашним зверем в тайге — столь же, пожалуй, незыблема, как и в средней полосе России. Волк и на Севере волк. Собака и на Севере собака. Еще ближе к человеку в тысячу раз.