Флор и Лавр наблюдали и за диким зверем — за песцами, медведями, росомахами, лисами, соболями, рысями, горностаями. Наблюдали за зайцами, чтобы не было их много и мало, и в обильные годы тушки зайцев накладывали на крышу барака зимой, как новый изоляционный утепляющий материал, открытый в Заполярье.
И за птицами наблюдали Флор и Лавр. Слушали гоготание гусей, резкое хлопанье лебединых крыльев, глухаря, куропаток рябых — все подлежало охране, заботе. Флор и Лавр наблюдали и за рыбой — сумасшедший нерест лососевых пород, прыжки хариуса. Омуль, нельма, голец.
Флору и Лавру было немало дел в Якутии.
Церковь Флора и Лавра, превращенная нынче в продуктовый склад, была очень к месту в якутской тайге...
Я не знаю, что написано в Четьих Минеях о жизни Флора и Лавра. Но думаю, что они были люди — редкого дара общения с миром животных, птиц и рыб, обладатели одного из важных ключей, какие природа дает человеку, разгадавшему одну из ее постоянных тайн.
Мой рассказ не о якутской фауне, не о церкви Флора и Лавра. Церкви этой не существует давно. Люди, которые сохранили в себе тайную светлую силу общения с миром животных, — не переводятся на земле.
Подобно тому как на свете существуют рудознатцы, строители колодцев в пустыне, обладающие тайным даром чувства воды, — живут на свете люди, обладающие даром дружбы с животными. Это не просто любители живой природы и даже вовсе не любители. Это не дрессировщики, не укротители зверей, не исследователи зоопсихологии, не научные сотрудники зоологических садов и даже не потомки охотников, которые выращивали боевых соколов для охоты царя Алексея Михайловича.
Но между этими людьми и животными существует какая-то тайная связь — не могущество, не власть, — а дружба и доверие. Не повелители, не слуги, а братья и друзья.
Этой науке не учат в школах, и человек, обладающий этим светлым даром, не обязательно родится в деревне, на природе. Горожане до мозга костей, они удивительным образом постигают животных и животными постигаются. Город тут ни при чем. Эта тайна глубже городской тайны, первичней, что ли.
Шепчут ли они слова «мы одной крови — ты и я», я не знаю, но если шепчут нечто подобное хоть мысленно, то можно поражаться художественной силе Киплинга — он первым назвал этот важнейший мировой закон.
А где же хозяйка овчарки?
— Я никогда не хожу в зоосад. Никогда! Видеть зверей в клетках, за решеткой вместе с животными пережить их угнетение, их несчастье, их заточение, их страдание... Для меня это слишком.
— Зато я охотно фотографируюсь с птицами. Птицы — старые мои друзья.
Женщина подходит к голубям, но голуби даже не взлетают, не отбегают в безопасное место. Просто — глядят на нее. Голубь — городская птица, привыкшая к людям. И все же когда подхожу я — тревога — хлопанье крыльев, похожее на выхлопы мотора или треск разорванной материи. Птицы в панике. Женщина улыбается. А ведь я достал из кармана булку, разламываю ее пальцами, крошу — голуби не обращают внимания, не верят в мою булку.
В прошлом году в подмосковном городе на бульваре раскричались гуси, целое стадо провинциальных горластых гусей. Всякий знает этот крик — тревожный, неостановимый. Гуси мешали людям говорить, озабоченность гусей была неподдельной. И женщина подошла, что-то гусям сказала, просто постояла около разбушевавшихся птиц, и гуси затихли, успокоились, заковыляли к берегу, к воде, к реке.
И я, не имеющий власти над животными и не имеющий доверия зоомира, рассказываю о судьбах якутских лошадей, о жеребенке, погибшем в мороз. И я слушаю рассказ, запоминаю рассказ о табунах в Казахстане. О крепком запахе конского пота, о мохнатом ветре, летящем с гор, способном смять, раздавить, растоптать все живое, встреченное на пути. Но табуны расступались перед спокойной, доверчиво встречающей эту бешеную скачку женщиной. Первая лошадь внезапно делала чуть заметное движение в сторону, чтобы дать достаточно места для жизни, чтобы проложить новый, воображаемый, огороженный прозрачной оградой путь. Ни одна из лошадей не нарушила этой воображаемой линии, отклоненной в этой слепой скачке.
В жизни лошадей была свобода, свобода, свобода, в их реве, ржанье и в их бешеной скачке все было свободным, раскованным.
Движенья и позы лошади, кошек, собак, птиц — грация дикой природы женщиной была хорошо понята.
Ночью женщина приходила в конюшню и, затаив дыхание, слушала шорохи, движения, похрапывание, шумы, негромкие голоса лошадей. Слушала жизнь лошадиную.
— Позже в Москве — я так соскучилась по лошадям — и друзья привели меня на ипподром — где же еще лошади в Москве, как не на ипподроме? Мы купили билеты, посмотрели несколько заездов. Не играли, не для этого и приходили. Я ушла с горьким, горьким чувством неправды, обмана. Лошади были разряжены в какие-то шляпки, ленты, в кожаной сбруе, в упряжке. Души лошадей были изуродованы человеком по своему подобию. В упряжке лошади были похожи на людей, с людскими страстями, с людской заботой, с азартом, игрой — несвободны. Я ушла грустная и больше никогда не бывала на ипподроме.