Черная моя кошка Муха, которая от рожденья не шла ни к кому на руки, кроме меня, вдруг замурлыкала на коленях у хозяйки овчарки.
— У кошек — девять разных выражений лица.
— Вы и это знаете?
Я хотел расспросить ее о котах, которые ходят по улице города, как люди, и автомашины объезжают их, как людей.
Хотел рассказать о кошачьих контейнерах смерти, приготовленных для газовых камер металлических клетках, туго набитых бродячими кошками, в подвалах Московской «биологической» станции. Обреченные кошки встречали входящих не мяуканьем, не писком, а молчанием — вот что было всего страшнее.
Но разговор оборвался, и мне не пришлось рассказать о гибели своей кошки, застреленной на дворе дома.
Мне не пришлось расспросить о кошках, которым дают дорогу, как людям.
Только раз женщина возненавидела животное — хозяйского поросенка, которого надо было чистить и мыть. Это было первой вольной работой, первой работой после освобождения из лагеря после десяти лет. Освобождение принесло не радость, а страх и бесправие, безмерное унижение, многолетние скитанья.
— Я училась, и самой выгодной для меня работой после лагеря — если не идти в лес с пилой — была работа прислуги у какого-то лагерного начальника. Ухаживала за поросенком. Я работала только один день. На другой день ушла, отказалась от своего счастья и поступила инкассатором — боже мой — это было всего несколько лет назад.
— Я никогда не хожу в зоосад. Никогда.
Вот и весь рассказ о церкви Флора и Лавра.
Все это истинная правда. Я и сам был волк — и научился есть из рук людей.
Слишком книжное
Я не помню себя неграмотным и смело думаю, что никогда не был таковым. В три года — время, с какого я вижу себя — у меня была первая и последняя в жизни библиотека... Она состояла из двух книг. «Ай-ду-ду!» и «Азбуки» Толстого. Обе эти книжки я помню отлично и зрением, и осязанием: полотняный переплет «Азбуки», форму букв, рисунки... во́рона, трубившего в серебряную трубу с черного дуба в другой книжке...
Много позднее была школа, учительница Марья Ивановна — я ничего не запомнил об учительнице, кроме огромной муфты из черного плюша, вытертого до дыр. В школе не было книг — там были только учебники, — пока в 1918 году в городе не открыли Первой рабочей библиотеки.
Библиотека эта была собрана из книг, реквизированных в помещичьих усадьбах. Разместили ее в бывшей пересыльной тюрьме, распахнутой в октябре семнадцатого года.
Место было выбрано не очень удачно, но все искупалось прямой и простой символикой: «Раньше тюрьма — теперь очаг культуры». Однако решались на посещения такого экстравагантного очага только энтузиасты. Чтобы добраться до книг, надо было войти под темные своды глубоких тюремных ворот и долго шагать по огромному захламленному двору, выбирая дорогу среди множества странных вещей, сваленных в беспорядочные груды. Там был огромный чугунный двуглавый орел, сорванный с фронтона мужской гимназии еще в феврале семнадцатого года; ржавые кладбищенские решетки и обломанный гранитный памятник какой-то «Капитолины Парменовны, вдовы подъесаула Левицкого». Среди всего этого добра была протоптана горбатая узенькая тропочка к верхнему крылечку, сверкающему стругаными деревянными заплатами в углу одного из пересыльных корпусов. Там вечером мерцал свет керосиновой лампы-«семилинейки», и хлопала в ладоши и притоптывала по-извозчичьи, чтобы согреться, библиотекарша Маруся Петрова — донельзя краснощекая, в овчинной шубе, туго подпоясанной ярким цветным кушаком. Маруся выдавала заиндевевшие книги в золотых переплетах.
Свежеструганые толстые некрашеные доски книжных полок Первой городской рабочей библиотеки пахли смолой, живым лесом, и запах этот смешивался с тонким запахом бумажного тления, книжной пыли. Полки прогибались под тяжестью книг в затейливых блестящих узорных переплетах: полное собрание сочинений Александра Дюма; полное собрание сочинений Фенимора Купера! Что за блаженство!
Школьники, мы уносили домой из бывшей тюрьмы наши золотые сокровища. Именно там встретился я впервые — и навсегда! — с Ламолем, с д’Артаньяном и Кожаным Чулком!