Вот этот самый юрист, Муравьёв, и был назначен Временным правительством вести допросы царских министров. У Щёголева в опубликованных стенограммах («Падение царского режима») по тексту допросов называется только «Председатель» — это и есть Муравьёв...
...Политика — дело зыбкое в смысле бессмертия. Но Чистый переулок славен не одним Муравьёвым. В одном из домов, как идти по правую руку со стороны улицы Кропоткина, есть железная решетка, густая, с каким-то лиственным узором. Решетку эту красят попеременно то в темно-коричневый, то в темно-зеленый цвет. В решетке есть калитка, которая теперь не закрывается, но когда-то закрывалась. Среди железных листьев укреплен незвонящий электрический звонок, пуговка, не действующая уже много десятилетий, а близ пуговки надпись «Малявину». Здесь жил когда-то знаменитый русский художник, ничтожная часть работ которого завоевала такую славу в Третьяковской галерее. «Бабы рязанские» — вихрь красок.
Малявин был простой крестьянин. Искусство подняло его, как Репина, как Сурикова, очень высоко.
После Октябрьской революции кому бы, как не Малявину, поддержать и приветствовать новую власть. Малявин поступил экстравагантно. Стал заявлять всюду, что он — незаконный сын какого-то графа или князя, но отнюдь не природный крестьянин. Такое поведение было малявинской формой протеста, выражением неприятия революции. Дочери, которой было пора уже поступать в вуз, эти отцовские фокусы обошлись дорого.
Я видел один из портретов работы Малявина — акварель, написанная по принципу — угадать и раскрыть душу объекта, «хотя бы в ущерб внешнему сходству». «Портрет — это мое мнение о человеке», — как бы говорил Малявин. Как все большие люди искусства, Малявин чувствовал работу «смежников» хорошо, тонко.
Вовсе не знаток музыки, Малявин выслушал однажды подряд два траурных марша разных авторов. Задумался и сказал:
— Для первого автора смерть — это печаль, грусть. Для второго смерть — это ужас, гибель мира. Только вот эти, — Малявин сделал движения пальцами, — украшения, пожалуй, лишние. Краски должны быть строже. А уж в красках-то я понимаю!.. — Малявин чуть улыбнулся, но был серьезен, строг, даже напряжен. Автор первого траурного марша был Шопен, второго — Бетховен.
Напротив дома, где жил Малявин, был особняк с садом за высокой чугунной решеткой в несколько метров высоты. На ночь в сад спускали с цепей восемь датских догов, и огромные псы резвились целую ночь вокруг особняка, не лая, впрочем, на случайных прохожих. Да и лаять было не на кого — в Чистом переулке останавливаться было запрещено, как на Красной площади. За этим наблюдали два дежурных милиционера, неотлучно круглосуточно вращавшихся вдоль решетки особняка, и четыре человека в штатском — в четырех одинаковых зимних пальто с кроличьими воротниками и черными ушанками, униформа дополнялась белыми валенками. За углом стоял «виллис». В «виллисе» сидели еще два человека в таком же наряде. Как только из ворот особняка выезжал автомобиль с флажком на радиаторе, один из дежурных махал рукой <своему> автомобилю, шофер включал стартер, первые двое садились в машину, и «виллис» вылетал вслед большому «паккарду» или «оппель-адмиралу» с флажком на радиаторе.
Автомобиль возвращался, за ним подъезжал «виллис», и двое в белых валенках начинали свое кружение по переулку. Люди эти понимали свою заметность, но это их отнюдь не тревожило. Раз как-то я невольно подслушал их оживленный разговор.
— Вот завтра ты за меня отработай, а я выйду за тебя в пятницу.
Разговор почему-то запомнился. Зимой у агентов наружного наблюдения были вечные недоразумения с домовой столовой, которая была там в полуподвале. Агенты требовали обогрева в большие морозы, ссылались на кодекс об охране труда, лезли в столовую, сидели там в урочное и неурочное время. Управдом, которому была подчинена столовая, не любил этих визитеров и категорически отказался дать им приют и обогрев, «пока не представят бумажки».
Признаться, мы все с почтением глядели на бесстрашного управдома.
Каждый праздник старичок-дворник укреплял над чугунными воротами особняка флаг, не просто флаг, а штандарт небывалого размера. Полотнище флага перевешивалось через улицу, чуть не достигало тротуара на противоположной стороне переулка. Огромный флаг был красного цвета с белым кружком посредине, на белом кружке чернела фашистская свастика. В особняке жил гитлеровский посол граф фон Шуленбург, тот самый, который после, в 3 часа утра 22 июня 1941 года, вручил объявление войны. Граф фон Шуленбург был потомственным юнкером, потомственным военным. Отец посла был в Первую мировую войну фельдмаршалом на Западном фронте. Посол фон Шуленбург был высок, мордаст. Я видел его много раз — обычно в машине, но раза два встретил его и пешком. Посол шел по переулку, и впереди посла шагали, глядя в землю, на сворке попарно восемь датских догов. Охрана в белых валенках двигалась по противоположной стороне. Фон Шуленбург и его тень прошагали от Кропоткинской до Гагаринского несколько раз туда и обратно и удалились в особняк.