* * *
На земле полуострова Крыма —
Птичьих стай перелетный пункт.
Все крылатое — мимо, мимо!
Бесконечен воздушный путь.
Это трасса для всех пернатых,
Всех пернатых со всей земли,
Путешественников крылатых,
Что коснулись земной пыли.
Я улавливаю опереньем
Направление ста ветров,
Предназначенных для паренья,
Обеспечивающих кров.
* * *
Он покинул дом-комод,
Злое царство медальонов,
Пусть корабль его плывет
На простор чужих широт
С океанским громким звоном.
Где могучая волна
Сахалинской темной силы
Чехова лишила сна,
Обнажила жизнь до дна,
Обнажила, обнажила...
Ялта
Бывали горы и повыше,
Была покруче крутизна.
Когда сползал с Небесной Крыши
Сползал без отдыха и сна.
Бывали горы и покруче,
Но — опытнейший скалолаз —
Я не спускал с нависшей тучи
Усталых, воспаленных глаз.
* * *
В Ялте пишется отлично —
Что скрывать?
Музу здесь вполне прилично
И воистину логично
Энергично и таксично,
В поединке очень личном,
Уложить с собой в кровать.
И вести с ней до света
Важный разговор,
До внезапного рассвета
Затхлых крымских гор.
Тициан и Карл Пятый
Прославленный солдат был гибче Тициана,
Карл быстро подскочил, нагнулся, подал кисть,
Дарующую жизнь и смерду, и тирану
Прикосновением магической руки.
Придворный шум застыл при этой странной сцене,
Не виданной от века никогда.
Но Карл сказал: «Я только цезарь,
И Тициану рад служить всегда.
Я закажу ему и тем избегну тлена,
И разрешу бессмертия вопрос,
Портретов будет два: один герой военный,
Второй — старик, иссохший весь от слез».
И сохранилось два прижизненных портрета.
Противоречий истина полна.
Здесь два характера, два мира, два сюжета,
Две философии, а кисть была одна.
155-й сонет Шекспира
Когда на грани глухоты опасной
Мы тщимся бедной мыслью обуздать
Незавершенность музыки прекрасной
И образ Совершенства ей придать —
Так и ваятель, высекая искры,
Стремится в камне душу разбудить,
Так любящий безумствует, неистов
В своем желанье страсть опередить.
Так воин рвется смерть принять в сраженье...
Когда ж нас озарит разгадки свет?
Ведь счастье не в конце, а в продолженье
Мгновенья... Но кончается сонет.
Как отраженье вечности нетленной
Песнь вырывается у времени из плена.
* * *
Миллионы прослушал я месс,
Литургий, панихид и обеден.
Миллионы талантливых пьес.
Так что опыт мой вовсе не беден.
Говорят, драматург — демиург!
Я таким сообщеньям не верю.
Не искал и не звал среди пург,
Среди бешенства белого зверя.
Совершив многолетний пробег
В леденящем дыханье движенье,
Не прибег к покровительству Мекк
И подобных сему учреждений.
Я сражался один на один
С этим белым, клокочущим зверем,
И таким я дожил до седин,
До подсчета последним потерям.
* * *
Я вспомнил бранные слова,
Какие слышал с неба,
Когда болела голова
И не хватало хлеба.
Я повторял всю эту брань,
Все эти ада бредни,
Когда с Юпитером на брань
Я вышел в час последний.
Сердясь, Юпитер отступил
К какой-то южной трассе.
Я поумерил его пыл,
Утихомирил страсти!
* * *
Нас водило перо Пастернака,
Но — в какой-то решительный миг
Обошлось без дорожного знака
Пастернаковских ранних книг.
Остановленное поминутно,
Закрепляя любой миллиметр,
Ощутило, хотя бы и смутно,
Но настойчивый блоковский ветр.
Укрепясь на позициях этих,
Мы опять зашагали вперед,
Подчиненные Блокову ветру,
Слову Блока: «Поэт и народ».
* * *
Нет, он сегодня не учитель,
Нет, он сегодня не поэт, —
Он скопидом и расточитель
Того, чего уж в мире нет.
Что называют откровеньем,
Что мы утратили давно,
То, что нам в детстве на мгновенье
Когда-то было вручено.
Что потеряли по дороге,
Едва вступив на крестный путь,
И что мы так просили бога
Нам обязательно вернуть.
И открываются шкатулки,
Грохочут крышки сундуков,
На площади и в переулки
Бросают вороха стихов.
Пока добычей святотатства
Не стало это колдовство,
Но меры нет его богатству
И не успеть раздать всего.
И на пол падают напрасно,
И вовсе некому поднять
Признаний исповедей страстных,
Его прозрений благодать.
И в слов бушующем потоке
Признанье искреннее есть.
Как мало жизнь вместила в строки,
Как много — не успело влезть.
В том, что бросают мимоходом,
Бывают лучшие слова,
И оттого-то с каждым годом
Густей седеет голова...