Не лес — прямой музей.
И лиственницы шорох
Для всех моих друзей —
Предмет научных споров.
Достаточно ль стара
Музейная фигура,
Ровесница Петра —
Железная натура.
Ей зрелость — триста лет,
Даурская порода,
Я знаю здешний свет
Не хуже лесовода.
В стране пурги и льда
Рублю ее я смело:
Она ведь молода,
Годна еще на дело.
Начало метели
Вот опять нагибаются тучи
И — пройдет, может быть, полчаса —
Будут биться в припадке падучей,
Поднимая леса в небеса.
И похож на растянутый парус
Этот ветром оглаженный наст,
Штормовая знакомая ярость
Разгорается около нас.
Я уйду по разломанной кромке,
Зазвенит позолоченный снег,
И негромко засвищет поземка,
Убыстряя свой радужный бег.
Из строф о Фете
Я вышел в свет дорогой Фета,
И ветер Фета в спину дул,
И Фет испытывал поэта,
И Фета раздавался гул.
В сопровождении поэта
Я прошагал свой малый путь,
Меня хранила Фета мета
И ветром наполняла грудь.
На пушке моего лафета
Не только Пушкина клеймо,
На нем тавро, отмета Фета,
Заметно Фетово письмо.
Нет мелочей в пере поэта,
В оснастке этого пера:
Для профессионала Фета
Советы эти — не игра.
Микроудача микромира
Могла в движенье привести,
Остановить перо Шекспира
И изменить его пути.
...Хочу заимствовать у Фета
Не только свет, не только след,
Но и дыханье, бег поэта,
Рассчитанный на много лет.
Голенищев-Кутузов
Классик мелодекламаций,
Мастер тонкого письма,
Бледным рыцарем скитался.
Тяжела судьбы сума.
Слишком был тогда не к месту
Умирающий романс,
Жанру, жанру нету места,
Если вышел в путь роман.
Слишком был тогда не моден
Голенищева пиджак,
Обращение к природе
Осуждал любой и всяк.
Не найдя сочувствья Блока
По романсовым делам,
Он ошибся так жестоко,
Как жесток в романсе сам.
Не был пухлым, как Апухтин,
Он, отшельник и аскет,
В петербургской где-то бухте
Принял тихо смерти свет.
Он не проявил беспечность,
Крепко вывязал строку,
Подстерег он все же вечность,
Вечность на своем веку.
* * *
Мир разглядывал он зорко,
Но имел грехи:
Далевские поговорки
Портили стихи.
Мы не очень дружим с Далем,
Ибо Даль
Унесет от ближней дали
Вдаль.
Вдаль от жизни, вдаль от темы,
От живой борьбы.
Как же нам писать поэмы,
Полные судьбы?
* * *
Я ненавижу слово «исподволь»,
В моих стихах ему — нет места.
Движенье мысли словом не неволь
В словах ползучих тесно.
1980–1981
* * *
Я современник Пастернака
И не забыл:
В сем теле рок боролся с раком,
Рак победил.
Но уступив дорогу раку,
И смерти вслед
Он в миллион печатных знаков
Свой врезал след.
1980–1981
* * *
Отдавал предпочтенье Асееву,
Я входил в его порт звуковой.
Это пальцы Асеева сеяли
Драгоценную зернь предо мной.
В кухне Черного принца накормленный,
Захлебнувшись на слове «гурман»,
Я копировал горло у горлинок,
Сыпал зерна в дырявый карман.
И сейчас, в предпоследнем движении,
Поднимая прощальный сигнал,
Я назвал бы Асеева гением,
Если б бог на меня не ворчал.
1980–1981
* * *
Мало секунд у меня на веку,
Их сберегая,
Бью и кую за строкою строку —
Жизнь продолжаю.
1980–1981
* * *
Как таежник-эскимос,
Наедаюсь впрок,
Как велит мой тощий мозг
И мой нищий рок.
Самый первый мой глоток —
То, что повкусней,
Чтобы не отнял никто
Корочки моей.