– Нет, уехал бы.
Она отрицательно покачала головой.
– Даю тебе слово…
– Не уехали бы.
– Отчего так?
– Оттого, что я не хочу.
– Ты, ты, ты – Вера! Хорошо ли я слышу, не ошибаюсь ли я?
– Нет.
– Повтори еще.
– Я не хочу, чтоб вы уехали – и вы останетесь…
– Зачем? – страстным шепотом спросил он.
– Хочу! – повелительным шепотом подтвердила она.
– Вера – молчи, ни слова больше! Если ты мне скажешь теперь, что ты любишь меня, что я твой идол, твой бог, что ты умираешь, сходишь с ума по мне – я всему поверю, всему – и тогда…
– Что тогда?
– Тогда не будет в мире дурака глупее меня… Я надоем тебе жестоко.
– Нужды нет, я не боюсь.
– Ты… ты сама позволяешь мне любить тебя – блаженствовать, безумствовать, жить… Вера, Вера!
Он поцеловал у ней руку.
460
– Вы этого хотели, просили сами, я и сжалилась! – с улыбкой сказала она.
– С тобой случилось что-нибудь, ты счастлива и захотела брызнуть счастьем на другого: – что бы ни было за этим, я всё принимаю, всё вынесу – но только позволь мне быть с тобой, не гони, дай остаться…
– Останьтесь, повелеваю! – подтвердила она с ласковой иронией.
Счастье, как думал он, вдруг упало на него!
«Правду бабушка говорит, – радовался он про себя, – когда меньше всего ждешь, оно и дается! “За смирение”, утверждает она: и я отказался совсем от него, смирился – и вот! О благодетельная судьба!»
Он вышел от Веры опьяневший, в сенях встретил Егорку с чемоданом.
– Назад, назад неси, – сказал он, прибежал в свою комнату, лег на постель и в нервных слезах растопил внезапный порыв волнения.
– Это она – страсть, страсть! – шептал он, рыдая.
Лесничий уехал, всё пришло в порядок. Райский стал глубоко счастлив; его страсть обратилась почти в такое же безмолвное и почтительное обожание, как у лесничего.
Он так же боязливо караулил взгляд Веры, стал бояться ее голоса, заслышав ее шаги, начинал оправляться, переменял две-три позы и в разговоре взвешивал слова, соображая, понравится ли ей то, другое или нет.
Она была тоже в каком-то ненарушимо-тихом торжественном покое счастья или удовлетворения, молча чем-то наслаждалась, была добра, ласкова с бабушкой и Марфинькой и только в некоторые дни приходила в беспокойство, уходила к себе, или в сад, или с обрыва в рощу, и тогда лишь нахмуривалась, когда Райский или Марфинька тревожили ее уединение в старом доме или напрашивались ей в товарищи в прогулке. А потом опять была ровна, покойна, за обедом и по вечерам была сообщительна, входила даже в мелочи хозяйства, разбирала с Марфинькой узоры, прибирала цвета шерсти, поверяла некоторые счеты бабушки, наконец, поехала с визитами к городским дамам. С Райским говорила о литературе: он заметил из ее разговоров, что она должна была много читать, стал завлекать ее дальше в разговор, они читали некоторые книги вместе, но не постоянно.
461
Она часто отвлекалась то в ту, то в другую сторону. В ней даже вспыхивал минутами не только экстаз, но какой-то хмель порывистого веселья. Когда она, в один вечер, в таком настроении исчезла из комнаты, Татьяна Марковна и Райский устремили друг на друга вопросительный и продолжительный взгляд.
– Что это с Верой? – спросила бабушка, – кажется, выздоровела!
– Боюсь, бабушка, не пуще ли захворала…
– Что ты, Борюшка, видишь, как она весела, совсем другая стала: живая, говорливая, ласковая…
– Да прежняя ли, такая ли она, как всегда была?.. Я боюсь, что это не веселье, а раздражение, хмель…
– Правда, она никогда такой не была – а что?
– Она в экстазе: разве не видите?
– В экстазе! – со страхом повторила Татьяна Марковна. – Зачем ты мне на ночь говоришь: я не усну. Это беда – экстаз в девушке! Да не ты ли чего-нибудь нагородил ей? От чего ей приходить в экстаз? Что же делать?
– Поглядим, что дальше будет!
Бабушка поглядела на Райского тревожными глазами; он засмеялся.
– Тебе всё смешно! – сказала она, – послушай, – строго прибавила потом, – ты там с Савельем и с Мариной, с Полиной Карповной или с Ульяной Андреевной сочиняй какие хочешь стихи или комедии, а с ней не смей! Тебе комедия, а мне трагедия!
XV
Не только Райский, но и сама бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить за Верой. Она задумывалась не на шутку, бросила почти хозяйство, забывала всякие ключи на столах, не толковала с Савельем, не сводила счетов и не выезжала в поле. Пашутка не спускала с нее, по обыкновению, глаз, а на вопрос Василисы, что делает барыня, отвечала: «Шепчет».