Бабушка ничего не видала: так казалось по крайней мере, не следила за ней подозрительно, не кидала косых взглядов.
– Вера, ты простишь меня, если я заговорю… – начал робко Райский у часовни.
– Всё прощу, брат: говорите! – кротко отвечала она.
– Ты не можешь вообразить себе, как я счастлив, что ты стала покойнее. Посмотри, каким миром сияет у тебя лицо: где ты почерпнула этот мир? Там?
Он указал на часовню.
– Где же больше?
– Ты… не ходишь, кажется, больше туда? – продолжал он, указывая к обрыву.
Она покачала головой.
– И не пойду, – тихо сказала она.
– Слава Богу – какое счастье! Куда ты теперь: домой? Дай мне руку. Я провожу тебя.
Он взял ее под руку, и они тихо пошли по тропинке луга.
– Ты борешься… Вера, и отчаянно борешься: этого не скроешь… – шептал он.
Она шла с поникшей головой. Это молчание дало ему надежду, что она выскажется до конца.
– Когда ты одолеешь мучительную и опасную страсть… – продолжал он и остановился, ожидая, не подтвердит ли она эти его намеки явным сознанием.
– Что же, брат, тогда? – спросила она уныло.
– Ты выйдешь с громадным опытом, закаленная против всяких других бурь…
– Куда и для чего я выйду?
– Для лучшей доли…
– Какой лучшей доли?
Он молчал, вспоминая, какую яркую картину страсти чертил он ей в первых встречах и как усердно толкал ее под ее тучу. А теперь сам не знал, как вывести ее из-под нее…
– Доли трезвого, глубокого, разумного и прочного счастья, которое бы протянулось на всю жизнь…
– Я иначе счастья и не разумею… – задумчиво сказала она и, остановясь, опустила лоб на его плечо, как будто усталая.
533
Он поглядел ей в глаза: в них стояли слезы. Он не подозревал, что вложил палец в рану, коснувшись главного пункта ее разлада с Марком, основной преграды к «лучшей доле»!
– Ты плачешь… Вера, друг мой! – сказал он с участием.
В эту минуту раздался внизу обрыва выстрел и шипящим эхом прокатился по горе. Вера и Райский оба вздрогнули.
Она, как будто испугалась, подняла голову и на минуту оцепенела, всё слушая. Глаза у ней смотрели широко и неподвижно. В них еще стояли слезы. Потом отняла с силой у него руку и рванулась к обрыву.
Он за ней. Она остановилась на полудороге, приложив руку к сердцу, и опять слушала.
– Пять минут назад ты была тверда, Вера… – говорил он, бледный, и тоже не менее ее взволнованный выстрелом.
Она поглядела машинально на него, не слушая, и сделала шаг опять к обрыву, но повернула назад и медленно пошла к часовне.
– Да, да, – шептала она, – я не пойду. Зачем он зовет: ужели в эти дни совершился переворот?.. Нет, нет, не может быть, чтобы он…
Она стала на пороге часовни на колени, закрыла руками лицо и замерла неподвижно. Райский тихо подошел к ней сзади.
– Не ходи, Вера… – шептал он.
Она вздрогнула, но глядела напряженно на образ: глаза его смотрели задумчиво, бесстрастно. Ни одного луча не светилось в них, ни призыва, ни надежды, ни опоры. Она с ужасом выпрямилась, медленно вставая с колен. Бориса она будто не замечала.
Раздался другой выстрел. Она стремительно бросилась по лугу к обрыву.
«Что, ежели он возвращается… если моя “правда” взяла верх? Иначе зачем зовет?.. О, Боже!» – думала она, стремясь на выстрел.
– Вера! Вера! – в ужасе говорил Райский, протягивая руки, чтоб ей помешать.
Она, не глядя на него, своей рукой устранила его руки и, едва касаясь ногами травы, понеслась по лугу, не оглянулась назад и скрылась за деревьями сада, в аллее, ведущей к обрыву…
534
Райский онемел на месте.
– Что это: тайна роковая или страсть? – спрашивал он, – или и то и другое?
III
Вера вечером пришла к ужину, угрюмая, попросила молока, с жадностью выпила стакан и ни с кем не сказала ни слова.
– Что ты такая скучная, Верочка – здорова ли? – спросила бабушка сухо.
– Да, я не смел вас спросить об этом, – вежливо вмешался Тит Никоныч, – но с некоторых пор (при этом Вера сделала движение плечами) нельзя не заметить, что вы, Вера Васильевна, изменились… как будто похудели… и бледны немножко… Это к вам очень, очень идет, – любезно прибавил он, – но при этом надо обращать внимание на то, не суть ли это признаки болезни?
– Да, у меня зубы немного болят, – нехотя отвечала Вера. – Это скоро пройдет…
Бабушка глядела в сторону и грустно молчала. Райский, держа двумя средними пальцами вилку, задумчиво ударял ею по тарелке. Он тоже ничего не ел и угрюмо молчал. Только Марфинька с Викентьевым ели всё, что подавали, и без умолку болтали.