Даша кидается к нему.
Даша. Отдай. Не смей. Отдай сию минуту. Ну, отдай же, милый. Разожми руку. Вот так. Мальчик мой старенький. Можно ли детям давать такие опасные вещи.
Она прячет револьвер за платье, он стоит, закрыв лицо руками.
Ну, прости меня. Я сама не знаю, что говорю.
Табардин. Уйди, Даша,
Даша. Уйду, уйду. Только ты успокойся.
Табардин. Я спокоен.
Даша. Я не хочу, чтобы ты страдал. Я сделаю все. Я стану лучше. Я как-нибудь постараюсь быть чистой. Может быть, мне удастся все осилить. А если не осилю… Никита, счастье умереть за твою любовь.
В балконных дверях появляется Хрустаков, обремененный кульками и свертками.
Хрустаков. Ну и черт, дорога. На извозчике прямо из Москвы. Ай-ай. Четвертый час, господа, а у вас лампы горят. И керосин жжете, и дачникам соблазн. (Поднимая свертки.) Два раза со всем этим бутором угодил в канаву.
Даша. Ах, как это все несносно. (Сдержавшись.) Зачем ты столько накупил?
Хрустаков. Что ты, матушка. Да ведь завтра день твоего рождения. Я и гостей позвал.
Даша. Этого еще недоставало! Я уйду из дома.
Хрустаков (роняет свертки). Вот тебе барбарис. Ах, черт, погибла белорыбица. Кошмар. Конец этому дому. (Упавшим голосом.) Даша, а я тебе в чайном магазине зашел кофейничек купил никелевый, со свистком.
Даша. Ах, боже мой. Хорошо, хорошо, будет все, как ты хочешь.
Хрустаков (подбирая свертки). Ну, то-то. Ах, горячка. Пригласил я, Дашенька, небольшую, но теплую компанию. Будет превесело, увидишь. Ну — дети, спать надо. Спать. Никита Алексеевич, ты как насчет муммакордон-вэр.
Табардин. Оставьте меня.
Хрустаков (подхватывая Дашу). Идем, идем, у них «нервы*…
Даша и Хрустаков уходят.
Табардин (вдогонку). Я уезжаю завтра…
Действие третье
Садик перед дачей. Прямо в глубине — терраса и стеклянная дверь в комнату первого акта. Направо беседка. Налево забор с калиткой. В саду Маша накрывает столики, около нее Хрустаков. Дворник привязывает проволоку для бумажных фонариков. Время перед закатом.
Хрустаков (Маше). Как ты вилки кладешь. Ты их крестом кладешь. Ведь так несчастье может случиться. Перед каждым кувертом ставь меню. Гость должен понимать, чего ест. Когда блюдо поднесешь — не тычь ему в ухо или в затылок, а говори: не угодно ли вам откушать ухи, или седла бараньего, или — вот котлеты дю-воляй. А молча он и дома налопается. (Дворнику.) Да выше, выше зацепи за сучок. Гости у меня все фонари головами посшибают. Да не лезь ты в клумбу. Эх, весь сад испоганил…
Появляется Алпатов.
Алпатов. Даши нигде нет.
Хрустаков (поправляя цветы). Ах, черти окаянные.
Алпатов. В спальной разбросан весь гардероб. Очевидно, она уже оделась. Заметьте — она одевалась не меньше двух с половиной часов. Семен Павлович, что здесь происходит?
Хрустаков. А то происходит, что хоть все бросай свиньям собачьим.
Алпатов. Всю ночь были крупные разговоры. Затем Конкордия Филипповна, уезжая, подошла к моей двери и крикнула несколько резких фраз. Я был в одном белье и мог только высунуться. Вы не находите, что наш приват-доцент… Гм… Ведет себя двусмысленно. Я ничего не утверждаю, но мне жаль бедняжку Любовь Павловну. Она ходит за мужем весь день с такими умоляющими глазами, что я, право, готов вмешаться.
Хрустаков. Патологическая семейка. Если я до сих пор еще не сдох, то это чудо. (Лезет на табурет, подвязывает фонари.) Со вчерашнего дня мечусь, как бес. Молока нет, перцу нет. За булками только сейчас побежали. Я все покупай, я волоки на дачу пятьдесят пять кульков, вина, закуски, фейерверк, торт. Все это течет, опасно для жизни, а здесь — дача настежь, никого не дозовешься, мать в истерике скачет в Москву. Позвольте вас спросить, — для каких окаянных дьяволов я стараюсь?
Алпатов. Да, грустно, грустно.
Берет газету. Появляется Люба.
Хрустаков. То-то и оно-то.
Люба. Брат.
Хрустаков. Ну?
Люба. Он опять куда-то ушел.
Хрустаков. А наплюю я на всех вас когда-нибудь, честное слово.