Алпатов (развертывая газету). Так-с. А я еще сегодня газет не читал, представьте.
Люба. Брат, Никита не хочет мне простить. Он уезжает.
Хрустаков (у которого падает фонарь). Не пищи ты, Христа ради, под руку.
У него падает второй фонарь.
Комары эти еще привязались… Подай мне фонари. Люба. Поговори с ним.
Хрустаков. Уезжает, значит — сама виновата. (Слезает с табуретки, оглядывает фонари.) Получилось что-то китайское. (Берет табуретку и несет ее в дом.)
Алпатов. Вы знаете, колоссальные события в газетах.
Хрустаков. В газетах всегда события. На то они и газеты. (Уходит.)
Алпатов. Какой ваш брат оригинал.
Люба. Не знаю, чем мой брат оригинал. Не глупее многих других.
Алпатов (засмеялся). Милая барышня… милая барышня.
Люба. Я не барышня — дама.
Алпатов. Всю жизнь я верил в русскую женщину, в ее отзывчивую, чуткую натуру. Я никогда не был близок с мужчинами. Меня ценили и понимали только дамы… Любовь Павловна, мне до слез больно на вас смотреть. Вы любите человека недостойного и жестокого. Ваш муж — фат.
Люба. Что вы ко мне целый день лезете. Как вы смеете про мужа говорить гадости. Лучше присматривайте за вашей Дашей, она очень хороша.
Алпатов. Ай-ай-ай… кипяток. (Поправляет бороду.) Вот и еще раз Дмитрий Алпатов всех раздражил, всем в тягость. Не те люди, не те времена.
Входит Табардин с книжкой.
Табардин. Люба, твой голос слышен у ворот. (Алпатову.) Где Даша?
Алпатов (вытянув шею). Даша? Что-с? Не имею чести знать. (Уходит.)
Табардин (не глядя на Любу). Я бы не хотел никаких объяснений, Люба.
Люба. Никита, ты завтра едешь?
Табардин (остановился, коротко). Да.
Люба (вздыхает). Куда? В Крым?
Табардин. В Москву.
Люба. Надолго, Никита?
Табардин. Не знаю.
Люба. Тебе нравится мое платье? Ты любишь голубой цвет.
Табардин. Нравится.
Люба. Какой красивый закат. (Тихо.) Совсем, совсем меня разлюбил.
Табардин (возвращаясь). Ты никак не можешь понять, Люба, что я уезжаю не потому, что ты целовалась с каким-то Белокопытовым.
Люба. Я его ненавижу, честное слово. Я даже не считаю это изменой. Просто потемнение какое-то…
Табардин. Я не ревную и не оскорблен. Люба, я просто несчастен.
Люба. Думаешь, я не замечала, как ты приглядываешься к Даше. Терпела же. Но когда ее распущенность перешла всякие границы, не могу молчать, извини. Теперь сам видишь, как можно полагаться на женщину. Все одинаковы, милый мой. На такую еще нахалку нарвешься, затаскает по магазинам, как пиявка. И думаешь, — другие за тобой ухаживать станут «Да с твоим кишечником тебя задушат на одной жирной пище. Я не могу тебя оставить на произвол., Только такие, как Дарья, швыряются мужьями…
Табардин. О Даше ты мне поминать больше не смеешь.
Люба. Почему это я должна молчать! Вот еще. Табардин. А потому, что я слишком долго притворялся, что должен тебя любить. Я не хочу больше лгать. Я не хочу быть справедливым, Люба. Никита, опомнись.
Табардин. Я не опомнюсь. Я не хочу говорить вежливо с тобой, когда мне хочется кричать. Я слишком долго сидел в грязи. Я не хочу благополучия и смирения. Я виноват перед тобой и твоей семьей «Я гнусен, грешен и пуст. И ты мне отвратительна сейчас. (Отходит.)
Люба. Господи, там все слышно.
Входит Даша.
Даша. Я не опоздала? Никого еще нет. Стол накрыт. Нужно зажигать фонари. Маша! Маша!
Табардин (оборачиваясь, сдерживая волнение). Где ты была?
Даша. У вечерни.
Табардин. В церкви?
Даша. Да. А потом долго сидела в парке. Здешняя церковь совсем новенькая, бревенчатая и пахнет смолой. Кроме меня, были только две няньки, наш зеленщик и стриженые мальчики. Они стояли на коленях и глядели священнику в рот.
Входит Маша.
Зажгите фонари.
Маша зажигает.
Люба. Молилась. Воображаю«
Даша. Я молилась о том, чтобы с этой минуты не лгать.
Люба (засмеялась). Удивительно.
Даша. Мы жили сносно и дружно только оттого, что лгали друг другу во всем, всегда. Чтобы не обидеть, чтобы самому было спокойно, чтобы люди не осудили. Так вот пусть с нынешнего дня будет совсем не спокойно, и не удобно, и не прилично.