Хрустаков. Понимаю. Нехорошо. Горько. Вообще… так как-то… Ты ее все-таки прости, овцу. Да ведь еще вернешься. Но задерживать не смею. Эх, грехи. Дашенька, выпей-ка и ты. Который годок-то стукнул? Двадцать семь? Старуха моя.
Чокаются.
Даша (берет бокал). За твое здоровье, Никита. Хрустаков. Да, за твое здоровье, Никита.
Слышен в глубине дома звонок.
Эге, идут. Ну, я побежал. (Уходит.)
Даша. Не люблю, когда жалко. Щекочет в носу, представляется, что вот человек беззащитен, обижен, начинает стареть, а я мучаю его. Все это неправда. Семен посильнее нас с тобой. Закован в такое добродушие, ничем не прошибешь. Ну, довольно. (Глядит на вино в бокале.) Никита, тебе не кажется, что я сошла с ума?
Табардин. Мы оба, Даша, немного сошли с ума.
Даша. После вечерни мне стало вдруг так легко, так легко, точно я на пол-аршина над землей. Если выстрелить, то пуля пройдет сквозь грудь, как через облако. Говорят, когда человек умирает, душа его летит быстро, высоко. Так ей хочется наконец полетать… (Показывает на закат.) Побывать вон там, окунуться в небесные воды… А потом душа все же вернется к телу, хоть и мертвому… А если любишь другого человека больше, чем себя, больше всего, то душа вернется к нему. Он живет, а ты прислушиваешься к его мыслям, он заснул, приляжешь около, и захочется, чтобы он почувствовал, как ты близко.
Табардин. Даша, ты должна отдать мне револьвер.
Пауза.
Ты не хочешь понять меня. Вчера слишком много всего свалилось, и я не выдержал, растерялся, назови, как хочешь. Точно толкнулся я и полетел куда-то, где все ново, где нет ни одной установленной меры.
Даша. Ты у меня под самым сердцем сейчас, такой родной. Я люблю тебя с тех пор, когда ты был совсем маленьким и пил молоко.
Табардин. Я бесконечно волнуюсь, думая о твоей жизни. Даша, я чувствую, как ты ускользаешь, как ты уходишь от меня. Я вынесу какие хочешь муки, только будь со мной навсегда. Прости.
Даша. Когда станешь старый старичок, — будешь ворчать всегда и зябнуть, тебя придется укутывать пледом. Зато на душе будет ясно и все страсти, все горечи отойдут, как дым… Как мне легко сейчас, Никита. (Показывает на грудь.) Здесь точно бьется пчелка, бьется и жалит.
Табардин (опускается перед ней на колени, обхватывает, припадает к ногам). Я не понимаю тебя. Люблю тебя. Тоска смертельная.
Даша. Встань. Зачем ты смущаешь меня?
Табардин. Даша, уедем.
Даша. Ты хочешь простить мой грех. Любить меня грязную, примириться. Неужели и тебе тоже все равно. Человек мой, Никита. Дай мне освободиться. Пусть страстью, пусть злобой, пусть гибелью, но я должна содрать с себя всю кору, всю грязь.
Табардин. О чьей смерти, о чьей смерти ты говоришь все время?
Даша. Ты знаешь.
Появляется первый гость, толстяк. Смотрит на фонари, и лицо его расплывается от удовольствия. Читает карточку.
Толстяк. «Раки бордолез»… Гам! «Уха, баранье седло, салат писанли»… Ого! Кофе, выпивка… Так. Увидим.
В задумчивости останавливается перед столом. Даша покидает беседку. Табардин уходит в сад. Даша подходит к толстяку.
Даша. Вам очень хочется кушать?
Толстяк (вздрагивает, оборачивается). Дарья Дмитриевна, поздравляю, мамочка… (Прослезясь, целует руки.) От души.
Даша. Кузьма Кузьмич, вам перцовки, рябиновой или простой?
Толстяк (бормочет). Я перекусил, признаться… Хотя, если перцовочки… Ну, а как супруг? Душевно вас всех люблю. Как здоровье ваше драгоценнейшее?
Даша (ведет его к закусочному столу). К водке нужен сандвич не простой. Положу-ка я вам на гренок ломтик рябчика, кусочек помидора, тончайший коль-чик луку, ветчины, икорки и все это накрою устрицей. Готовьте рот. Ну?
Толстяк. Удивительно.
Даша. Теперь сами видите, что стоило ко мне приходить.
Толстяк. Да, матынька моя. Ручку. Стоило, ей-богу стоило приходить. Ах, забавница! Ах, забавница. Ах, егоза Ивановна.
В саду появляется Шунькина. Даша идет к ней. Толстяк направляется к балкону, где виден Хрустаков.
Хрустаков. Кузьма Кузьмич, сколько лет. Вот уж обрадовал.
Толстяк. Здравствуй, солнышко. (Целует, уходят в дом..)
Даша (берет Шунькину за подбородок). Как мы живем, Раичка?