Хрустаков. А, будет тебе!.. Кому это интересно.
Гости. Слушаем, слушаем, слушаем!
Заносский. Тише…
Даша. Зачем такие испуганные лица? (Обращаясь то к одному, то к другому гостю.) Вам охоты нет волноваться? Вам страшно, что я скажу что-нибудь неприличное? Вам, может быть, стыдно за меня? Я не собираюсь оправдываться. Нет. Я в тысячу раз ужаснее, грешнее, чем вы все. Я хочу сделать вам больно, обидеть, чтобы у вас даже мысли не было простить меня. Понять и простить грешки, какой ужас! Нужно возненавидеть, осудить сначала, а слезы, любовь придут сами, как утешение. Вы, и вы, и вы тоже заплачете когда-нибудь горькими слезами. Пусть это будет сегодня. Зачем ждать, когда освобождение всегда с нами. Я по горло опротивела самой себе, а когда бабе тошно, надо бежать на улицу, голосить на весь народ, чтобы был срам и стыд и унижение… Только тогда, господи, только тогда… Ведь настанет же минута, когда мы станем дороги друг другу, у всех заблестят слезы, и все в жизни покажется малым, жалким и милым! (Табардину.) Дай мне вина.
Хрустаков. Даша, какую ты чепуху понесла.
Даша (мужу). Ты мой злейший враг. Ты был ко мне снисходителен. Прощал даже то, что за все семь лет ни часу не любила тебя. И замуж вышла за тебя только потому, что затомилась от нищеты, от скуки, безделья, от пустопорожних разговоров отца.
Алпатов. Ну, это прямо невыносимо слушать.
Даша. Таких женщин зовут одним хлестким словом… Принимаю.
Хрустаков. Довольно. Замолчи. (Задохнувшись, прячет лицо в руки.)
Даша. Семь лет душа моя гнила в безделье и трусости. От меня не было радости даже простой собачонке. Но зато как мнила о себе, с каким высокомерием глядела на женщин. Ты, Люба, росла чистенькой. С досады и скуки я постаралась тебя развратить.
Люба. Пусть она замолчит. Она сумасшедшая! Табардин. Говори, говори, Даша, скорее.
Хрустаков. Господа, извиняюсь… Ужин кончен.
Даша. Подождите… Вот наша семья. Дружная, веселая, обыкновенная. Семья, как у всех. Семья с одним крошечным изъяном: если хоть раз сказать правду — взлетит на воздух весь дом… И ужаснее всех была я. Потому что любила, в бессонные ночи умирала от тоски по нем. (Указывает на Табардина.) Боролась, не смела, лгала… И тогда все казалось мне пресным. Действительно, наслаждение — со всеми поссориться, лежать в праздности и чувствовать, как гниет душа, как идет от нее чад, сладкий, точно опиум. И наконец не стало силы больше. От ненависти, от отвращения — вот пошла к нему. (На Занос-ского.) Вот к этому человеку… Поймите меня…
Табардин. Ох!
Заносский. Врешь! Я вытолкал эту женщину от себя пинками.
Вскакивают Табардин и Хрустаков.
Хрустаков. Убью! Убью его! Табардин. Никто не смеет… Даша (вынимает револьвер).
Все вдруг затихли.
Нет. Это сделаю я сама. Господи, прости меня.
Табардин (кидается к ней). Даша. Остановись… Даша. Люблю тебя… Люблю больше жизни. Прощай.
Взвивается ракета.
Никита! Какой блеск. Откуда? Ракета? Смотри, смотри… Поднялась… Рассыпалась… (Бросает револьвер.) Не могу. Мой любимый, мой единственный. Краса моя. Не могу… Прости.
Гости обступают ее.
Табардин. Идем, идем! (Гостям.) Пошли, пошли прочь.
Заносский (подняв револьвер). Послушайте… Это действительно тварь. Таких женщин надо бить, бить… Убивать. (Стреляет в нее.)
Смятение. Даша скрывается. Пристав отнимает у него револьвер.
Ох, Даша… Даша… Даша…
Табардин. Вы, вы, вы все с ума сошли. (Убегает вслед за Дашей.)
Хрустаков. Остановите ее!..
Действие четвертое
Комната на пятом этаже. Большое окно на улицу. Видны башни и купола Кремля, Замоскворечье, лесистые холмы и над ними плотные, белые облака. Пять-шесть облаков плывут над городом. В воздухе голубоватый, прозрачный туман. Изредка дребезжит экипаж, звенит трамвай, слышны гудки автомобилей. У окна стоит Даша. Входит лакей с серебряным подносом, на котором кофе, хлеб, масло. Ставит поднос, уходит.
Даша опять продолжает глядеть в окно. В дверь стучат.
Даша (оборачивается). Нет, подожди. (Бросает пеньюар на еще не убранную кровать и задвигает ее ширмой.) Теперь можно. Войди, Никита.