Эгмонт. Не думаю. Когда ты становишься стар и так много уже испробовано, а в мире порядка все нет, пыл неизбежно остывает.
Оранский. Одного он еще не испробовал.
Эгмонт. Чего же?
Оранский. Сохранить народ, а знать уничтожить.
Эгмонт. Многие издавна боятся такого оборота событий. Напрасные страхи!
Оранский. Когда-то это были страхи, мало-помалу они переросли в подозрения, а ныне — в уверенность.
Эгмонт. Да разве есть у короля слуги преданнее нас?
Оранский. По-своему мы служим ему, но друг другу можем признаться, что умеем разделять его права и наши.
Эгмонт. Кто ж поступает иначе? Мы его вассалы и покорствуем его воле.
Оранский. А если он потребует большего и назовет вероломством то, что мы называем «стоять за свои права»?
Эгмонт. Защитить себя мы сумеем. Пусть созовет рыцарей «Золотого руна», они нас рассудят.
Оранский. А что, если приговор будет вынесен до следствия и кара опередит приговор?
Эгмонт. Филипп не захочет взвалить на себя обвинение в такой несправедливости и совершить поступок, столь опрометчивый даже в глазах его советников.
Оранский. Не исключено, что и они несправедливы и опрометчивы.
Эгмонт. Нет, принц, этого быть не может. Кто осмелится поднять руку на нас? Бросить нас в темницу — попытка безнадежная и бесплодная. Никогда они не отважатся так высоко взметнуть знамя тирании. Даже легчайший ветерок разнесет подобную весть по всей нашей стране и раздует неслыханный пожар. Да и к чему это приведет? В одиночестве король не может ни судить, ни выносить приговоры; на убийство из-за угла они не решатся. Не посмеют решиться. Грозное единение вмиг сплотило бы народ. Ненависть к самому слову «Испания» вылилась бы в навечное отпадение от нее.
Оранский. Да, но пламя будет бушевать уже над нашими могилами, а кровь врагов станет лишь никому не нужной искупительной жертвой. Все это нам надо обдумать, Эгмонт.
Эгмонт. Что же они предпримут?
Оранский. Альба уже на пути в Нидерланды.
Эгмонт. Не думаю.
Оранский. Я это знаю.
Эгмонт. Правительница ни о чем слушать не хотела.
Оранский. Тем более я убеждаюсь в своей правоте. Она уступит ему место. Его кровожадность мне известна, и войско следует за ним.
Эгмонт. Новые тяготы для провинций, народу круто придется.
Оранский. Сначала они обезвредят главарей.
Эгмонт. Нет, нет!
Оранский. Нам надо уехать каждому в свою провинцию. И там укрепиться. К откровенному насилью он сразу не прибегнет.
Эгмонт. Но ведь нам, вероятно, надлежит приветствовать его, когда он прибудет?
Оранский. Не будем спешить.
Эгмонт. А если он именем короля потребует нашего присутствия?
Оранский. Найдем отговорку.
Эгмонт. Но если он будет настаивать?
Оранский. Принесем свои извинения.
Эгмонт. А если заупрямится?
Оранский. Тем паче — не явимся.
Эгмонт. Это будет значить: война объявлена и мы бунтовщики. Принц, не поддавайся соблазнам своего ума; я знаю, страха ты не ведаешь. Но обдумай этот шаг.
Оранский. Я его обдумал.
Эгмонт. Пойми, если ты ошибешься, ты станешь виновником самой кровопролитной войны, бушевавшей в какой-либо стране. Твой отказ — это сигнал для всех провинций разом взяться за оружие; он станет оправданием любой жестокости — станет вожделенным и долгожданным предлогом для Испании. Каких больших, каких долгих усилий стоило нам умиротворить народ, а теперь ты одним мановением руки хочешь ввергнуть его в небывалую смуту. Подумай о городах, о дворянстве, о народе, о торговле и земледелии, о ремеслах! Подумай об опустошении страны, о кровопролитии! Солдат остается спокойным, когда на поле боя падает тот, кто был с ним рядом. Но когда река понесет вниз по течению тела горожан, детей, девушек, а ты, объятый ужасом, будешь стоять на берегу, уже не понимая, за чье дело ты вступился, ибо гибнут те, кого ты хотел защитить, достанет ли у тебя сил тихо промолвить: я защищал себя?