есть что-нибудь мелочное, смешное и жалкое в его ощущениях, в его радостях и скорбях, публика по крайней мере не будет знать того. Это великое счастье.
В самом деле, предположим, например, что автору этих строк шестьдесят лет (он нарочно, чтобы не .выдать читателю своих сердечных тайн, делает предположения, нимало не сообразные с действительною историею его жизни: на самом деле он имел удовольствие родиться в том самом году, который
выставлен под первым стихотворением графини Ростопчиной, именно в 1829 году); предположим, что с самой ранней молодости, с той поры, когда человек, жаждущий любви, требует любви к себе во имя своих пылких чувств, своей безграничной готовности любить, не по причине своего красивого лица или своего красивого фрака, — предположим, говорю я, что с той самой поры автор этих строк только и мечтал, что о своей красоте, о своей грациозности, о том, что другие молодые люди не умеют и не могут одеться на бал так изящно, как он (опять предположение вымышленное: автор вовсе не красив лицом); предположим, что, объясняясь в любви в первый раз (заметьте, в первый раз), он высказался так: mademoiselle! je vous aime, et vous — ohl Sans doute, vous m'aimez, mademoiselle, parce que voyez, comme je suis joli, — n'est-ce pas? Et non seulement je 6uis tres joli, je suis un comme il faut, — n'est-ce pas? Convenez, mademoiselle, que je suis tres joli et comme il faut, oui, j'en suis convaincu. Eh bien, mademoiselle, cet homme si joli vous dit, qu'il vous aime. Vous en etes enchante[e], mademoiselle, n'est-ce pas? Oui, sans doute, je le vois bien. Oh, que vous etes bienheureuse, mademoiselle! * — представим себе, что до и сего часа, далеко прешедши возраст зрелого мужества, автор этих строк величайшим наслаждением себе находит вальсировать и волочиться за хорошенькими — (предположения, опять нимало не сходные с действительною жизнью автора, который не умеет говорить по-французски, и написал вышеприведенное объяснение в любви только при помощи лексикона, не умеет вальсировать и по застенчивости своей перед женским полом походит на Ивана Федоровича Шпоньку), предположим все это, — и я вас спрашиваю: ну, хорошо ли было бы для меня, автора этих строк, если б я разъяснил все эти свои качества перед публикою в своих стихотворениях?
И каково было бы поэтическое достоинство моих стихотворений? Что бы вы подумали обо мне и о моих стихотворениях, читатели? Да, опасно, очень опасно писать лирические стихотворения! — И не только писать лирические стихотворения, но и писать о лирических стихотворениях] — вот, едва коснулся я этого предмета, как вы уж и узнали, что я не умею вальсировать, что я не умею говорить по-французски, что я похож на Ивана Федоровича Шпоньку, что я некрасив лицом... Как видно, человеку без поэзии в душе нельзя коснуться этого рода поэзии, не вовлекаясь в ненужные читателю и невыгодные для самого пишущего откровенности о своем я, ни для кого неинтересном; оставим же лучше этот щекотливый предмет, и возвратимся к развитию нашей первой мысли о том, что восставать против укоренившихся мнений — дело самое неприятное и бесполезное.
Неприятно
Стр. 457, 20 строка снизу. В рукописи после слов: «графини Ростопчиной», следует: мнение, столь противоречащее закоснелым предрассудкам, что мы должны непобедимыми доказательствами оградить каждый пункт, чтобы не оставить читателю никакой возможности коснеть далее в закоренелых предубеждениях, с которыми — увы!— столь неохотно расстается, в которых— увы!— столь упорно старается удержаться привыкший к ним человек. Соберем
* Мадмуазель! Я вас люблю, и вы — о, без сомнения, мадмуазель, вы меня любите, потому что вы видите, как я красив — не так ли? И я не только очень красив — я очень приличный человек, не так ли? Согласитесь, мадмуазель, что я очень красив и приличен, да, я в этом убежден. Ну, мадмуазель, человек очень красивый говорит вам, что он вас любит. Вы в восхищении, мадмуазель, не так ли? Да, без сомнения, я это вижу. О, как Вы счастливы, мадмуазель! — Ред.
834
Стр. 457, 16— 15 строка снизу. В рукописи после слов; «какого бы то ни было поэта», следует: и не только не может быть идеалом, но не может возбудить ни малейшего сочувствия ни в каком человеке, кто бы он ни был: мужчина или женщина, благородное или пустое существо, все равно, укажем Стр. 461, 6 строка. В рукописи после слов: «И сострадания слезу! (стр.
103— 104)», следует: Об этих утешениях коварный свет может сказать, что вообще он« часто становятся опасны и для утешаемого или для. утешитель-
ницы, — но какое дело до глупых толков света, который ничего высокого не понимает?
Будь тверд
Стр. 462, 15 строка снизу. В рукописи ггослс слов: «вас боюсь я!
(Стр. 199.)», следует:
Возможно ли говорить с более тонким и верным расчетом: «Я не хочу, чтобы вы обладали мною: мы должны расстаться: впрочем, не запрещаю вам видеться со мною; только изредка, потому что я боюсь за себя, я не поручусь за себя: я так молода и пылка». Что будет после двух или трех подобных разговоров? Читали ли вы Боккачио? У него едва ли найдете сцену, веденную с таким искусством, с такою завлекательностью. Но совершенно подобная <с.цена!> есть в Roman Comique, Скарроиа, — где т-гое Bouvillon разговаривает с молодым человеком, — превосходная сцена! Различие только в том, что Скаррон вовсе не думает вас располагать в пользу своей героини, — она у него толста и стара, а в награду за свою невинность и предупредительность получает сильный щелчок дверью по лбу.