Томас не понимает за что его так ненавидят. За что даже те, кто прежде склонялся в почтении перед его ревностью служения, теперь прячут от него глаза. Разве он изменился настолько?
Нет, тут дело в другом. И Томас это знает. И они все, прячущие глаза, это тоже знают – дело в том, что у каждого на душе есть хоть одно пятно. Грех! И они боятся, что Томас, взглянув в их глаза, увидит их грех.
Ведь душа в глазах отражена. Все это знают.
Томас не может справиться со всеми. Грешников и иноверцев, еретиков, богохульников, дьяволопоклонников вокруг слишком много. Это испытание для светлой веры. Пройти через смрад, чтобы войти в райские кущи.
Томас верит, что всё дурное однажды закончится. Ему обидно, что он не успеет этого увидеть. Он уже стар и этот факт не изменит ничто. Ему обидно, что он так мало сделал. Ему обидно, что жизнь так коротка, а он не успевает, физически не успевает очистить всю землю от тёмных слуг.
Рассвет беспощаден. У Томаса болят глаза. Слишком ярко. Слишком ярко стало за окном, и слишком сухо в глазах. Но рассвет уже здесь, а это значит, что пора возвращаться к делу.
Томас презирает свою плоть, вынужденную снова есть, плоть, неизменно стареющую, и спешит, торопится к делу.
***
Пламя очищает от самого чёрного греха. Пламя освобождает от ничтожной плоти. Если подумать – Томас был бы не против уйти также, в пламени, чтобы освободиться от стареющей, немеющей то от холода, то от болезни плоти.
Душа бессмертна. Душа бессмертна и чиста. А плоть слаба и ничтожна. Плоть морщится, чернеет в пламени костра. Плоть смердит.
Томас думает о бессмертии души всё то время, пока на площади под хохот и издёвки толпы устраивают костёр, пока привозят изломанных, измученных грешников. Некоторые из них не могут встать, но Томас считает, что им ещё повезло – им дан быстрый и яркий уход, уход в очистительное пламя. Дан за покаяние. Пусть и запоздалое, но свершившееся.
Томас знает казни куда страшнее и медленнее. Он сам распоряжался о них и сам наблюдал за медленным умирание несознавшейся в грехе и кощунстве над светом и законом плоти.
А ещё – жалел. Жалел эту самую плоть. И клял себя за слабость, оставаясь в лице неумолимым.
А душа его плакала о каждом. О каждом, кого он не успел спасти, не удержал, не добился покаяния вовремя, не передал в объятия очистительного костра.
Тех, кто не может идти сам, вносят, привязывают. Мешки с плотью. Сосуд для души. И почему душа – чистая, бессмертная душа выбирает такие поганые, такие слабые сосуды? Почему не выбирает она для обитания более крепкий и вечный камень? Почему не уходит в дерево?
Отчего человек? слабый, умирающий, стремительно слабеющий, стареющий, подверженный соблазнам и всякой гнуси человек?
Этого Томас тоже не может понять. Он читает книги, сочинения, даже те, которые конфискует у грешников и еретиков. Нигде нет ответа. И он наказывает себя постом или бессонным бдением за эти чтения. Он знает – врага надо понимать, надо въесться в его душу, в его мысли, чтобы знать, где именно замарано, и где надо спасать.
Но сам не может простить себя за чтение этих поганых свитков, писем, которые хулят всё то, что славит он. И карает себя постами и исповедями.
Но Томас знает и то, что нужен своим братьям, своему ордену, своей стране, Святому Престолу. И от того не сдаётся в руки своих братьев, и ожидает в посмертии Страшного Суда за все эти свои чтения. Но пока он живёт и пока он может наблюдать и помогать творить суд.
Костёр горит нервно, быстро. Смрад распространяется быстро. уже мало охотников до шуток, до смешков. Люди корчатся, не имея возможности вскрикнуть – дым ест глаза и лёгкие, но недолго – пара мгновение и всё кончено. Сознание оставляет и теперь на растерзание костру только плоть.
–Спаси их душу, прими в объятия свои их души, от скверны очищенные! – шепчет Томас, и осеняет себя знаменем. Он хотел бы добавить ещё и «освобождённые от ничтожной плоти», но этого нет в Святой Книге, и потому Томас лишь держит это в мыслях, но не говорит.
А пламя гудит. Пламя довольно. Оно жрёт дрова и хворост, жрёт плоть и одежду, и гудит, очищая ничтожество от скверны, вознося его в идеальное состояние чистоты.