К этому моменту он уже был твердо уверен в том, что все окружающие — и влюбленные подростки, держащиеся за руки, и верные жены с супругами, тоскливо косящимися на загорающих неподалеку студенток, и пенсионеры в аляповато пестрой одежде, прекрасно дополняющей их пятнистые лица, и какие-то бородатые интеллектуалы, с жаром дискутирующие над разложенными документами — все они являются абсолютными копиями друг друга… даже не копиями, а многократными повторениями одной и той же отсылки на какой-то прототип, представленный под разными углами, но при этом остающийся одним и тем же — вне зависимости от того, какой возраст, пол, костюм, положение или материальное состояние отражались в той или иной его бубнящей проекции. Однообразный звуковой фон, дополняющий зрительную картину, полностью подтверждал этот вывод — каждая реплика, исходящая от этих квазисубстанций, была абсолютно тождественна всем прочим, все фразы были жестко детерминированы тем или иными факторами — эмоциями, образом жизни, интересами, реже — логическими связями, которые в своей примитивности доходили до труизмов. Содержательная составляющая коммуникации всегда оставалась в границах первого закона логики: закона тождества “А == А”. Казалось, каждый говорящий ставит перед собой задачу ни в коем случае не шокировать своего слушателя новизной, пытаясь максимально точно повторить своими словами то, что было сказано до него… Наибольшим уважением пользовались те собеседники, которые тонко ощущали ритм этих повторений и вовремя уступали очередь другим, давая им возможность выразить себя, выдавливая из своего рта столь же предсказуемое однообразие...
Этот чудовищно растиражированный рефрен переставал казаться удивительным, стоило Томету обратить внимание на лица говоривших. Когда он приглядывался к ним, пытаясь найти хотя бы какие-то зацепки в их внешности, чтобы затем, опираясь на них, обнаружить различия в дискурсе — перед ним вставали совершенно неописуемые образы. Вместо живых людей он наблюдал какие-то продолжения пейзажа, издающие такие же естественные звуки, как хруст гравия на набережной или шелест листвы от порывов ветра. Он попытался обнаружить границу, отделяющую скамейку от развалившегося на ней пенсионера — отлично помня смысл каждого из этих определений — однако, к своему крайнему удивлению, не нашел никаких подтверждений тому, что их семантическое членение на разные категории вообще чем-либо оправдано! Даже сама скамейка воспринималась Тометом как один из ракурсов чего-то общего, динамического, постоянно переливающегося, создающего мнимые псевдо-различия внутри себя при помощи самоподдерживающихся турбуленций, характер движения и структурная организация которых странным образом напоминали Томету бесконечно усложняющиеся, но неизменно сохраняющие свою структуру и внутреннюю простоту самоподобные поверхности. Элементы, черт бы его побрал, фрактала!
Посетители парка также были ими — каждый из них являлся не более чем фрагментом какого-то самоповторявшегося паттерна, с исключительной точностью, хотя и в собственном масштабе, воспроизводящим ту активность, в которую были вовлечены все остальные. Периодически Томет видел в этих однородных проекциях прежних людей, и поражался уже не той картиной, в которую они теперь складывались, а тем жизнелюбием, которое они продолжали излучать в своем “человеческом” облике, тем искренним интересом к бесконечному переигрыванию совершенно идентичных действий и той самодовольной вовлеченностью в хоровой речитатив, которые наполняли каждого из них.
“О чем они думают? Если их мысли целиком и полностью отражают то, чем они заняты, то это такие же самоподобные поверхности, за которыми не стоит ничего, кроме идеи бесконечного самоповтора, ничего, кроме попыток как можно тщательнее воспроизвести один и тот же мотив.” — Томет ощущал, что еще немного — и он сложит мозаику, приведя в систему свои впечатления от наблюдения такого чудовищного хоровода однообразия, — “Содержательность всей этой активности не превышает содержательности отражения, создающегося между двумя зеркалами, установленными друг напротив друга. Что же позволяет всем им ощущать такую вовлеченность в переживания этой повторяемости, этого клиширования, возведенного в абсолют? Наверное есть что-то еще, кроме привычки, что обуславливает эту их уверенность в собственной значимости и дает им ту определенность, которая мне почему-то стала недоступна...“ — тут он остановился на месте, зажмурившись и пытаясь сосредоточиться. Да, вот эта мысль. Томет наконец понял, откуда все окружающие так легко извлекают те смысловые категории, которые позволяют им находить содержательность — в собственной речи, отличия между собой и окружающим миром — в собственной визуальной картинке, вкус к жизни — в собственной активности… Для Томета реальность перестала представлять из себя “окружающий мир”, он просто чувствовал себя частью цельной и аморфной субстанции, а все те редкие уплотнения и турбулентности в ее структуре, которые ему еще удавалось обнаруживать в краткие периоды возвращения к нему привычного восприятия, случались в моменты, когда в нем мерцала способность ощущать себя центром этой фрактальной геометрии, возвращая на долю секунды ощущение “окружающего его мира”. Раньше это ощущение центра было столь привычным, что даже не замечалось им, оно не покидало его на протяжении всей его жизни, но теперь ускользать от него. Фокус расплывался или постоянно смещался в непредсказуемых направлениях, лишая Томета уверенности в том, что это его собственный центр. Реальность вокруг него постоянно плыла — границы перемешиваясь, размывались обозначения воспринимаемых ощущений, визуальные фигуры, сохраняя геометрическую природу, сливались в качественно новые образы… При этом всем остальным посетителям парка удавалось сохранять твердую картину, насыщенную четкими категориями, раскрашенную яркой палитрой красок и осмысленную в привычном концептуальном наборе – центр наблюдения, в который они помещали себя (и которым они себя ощущали), оставался незыблемым несмотря ни на что. Будучи здоровыми людьми, свободными от воздействия опухоли, они не теряли своего внутреннего наблюдателя, сохраняя способность осуществлять членение всего, что их окружало — от собственного центра, от себя.