Последние мысли за столиком навели его на идею прибегнуть к самому простому способу вернуть себе жизненную привязку и ощутить себя полноценным человеком — завершить этот вечер у женщины. Среди сотрудников фирмы у него была хорошая знакомая, с которой у него установились доверительные взаимоотношения, основанные на комплементарных интересах и полном взаимопонимании. Все складывалось как нельзя лучше — она проживала совсем неподалеку от того места, где он сейчас находился, наверняка уже успела вернуться из спортзала и теперь сидела дома, коротая вечер за чтением книги или штудируя учебник иностранного языка (эти её привычки всегда импонировали Томету). Томет потянулся за телефоном, чтобы позвонить ей и предупредить о своем визите, когда внезапно до него дошло, что от данной затеи придется отказаться. Не прошло и недели, как он был у неё, а она, являясь замужней женщиной и дорожа своей самооценкой порядочной супруги, друзей по работе пускала в свою постель не чаще раза в декаду. Томет повернул домой.
“Я начинаю понимать, — продолжал думать он, — что идентичность складывается из регулярного повторения, что именно в локализованной однообразности, в раздражающей меня сейчас предсказуемости и предельности заключается то, ощущение чего утрачено… или вытеснено под влиянием опухоли.”
Тут он заметил, что проходит мимо прежней книжной лавки, и, не колеблясь, заглянул в нее. Бредя вдоль полок, он думал о том, что, в сущности, всякая идентичность, самость, “Я” требуют постоянной инспекции, причем осуществляет эту инспекцию тот же, кто владеет этой самостью. Томет усмехнулся, придя к тривиальному выводу, что воспоминания о самом себе вряд ли могут быть расценены как убедительное свидетельство подлинности "Томета", поскольку осуществляются они самим "Тометом" — кем бы он ни был. В этом момент он, неловко повернувшись, задел стеллаж, и стопка книг, приготовленных к сортировке, свалилась ему под ноги.
Наклонившись, он принялся их подбирать. Первым он поднял какой-то философский томик — на корешке ничего не говорящая ему фамилия "Dennett". Далее он подобрал с пола фолиант с шипящей славянской фамилией, посвященный, судя по азиатской физиономии с маршальскими погонами на обложке, любимой теме славян — смакованию собственных угнетений и репрессий. Поставил его на место и взял следующую книгу — это было хорошо знакомое ему собрание сочинений Оруэлла. Наконец, поднял последнюю книгу — это оказалась история эволюции человека. Не спеша возвращать ее на полку, Томет начал листать: Homo Habilis… Homo Erectus... — и тут вдруг, глядя на иллюстрации, вспомнил, как пару месяцев назад он оказался на спортивных соревнования, происходивших на центральном стадионе. Длинноногие и поджарые приматы с азартом соревновались друг с другом — кто быстрее запрыгнет, забежит, забросит…
Томет услышал свиток судьи и посмотрел вниз. И опять с высоты амфитеатра ему показалось, что перед ним какой-то бульон, что он глядит на какое-то бесконечное и бессмысленное перемешивание разнообразных ингредиентов непонятной массы, совершающей одни и те же ритмические движения, которые происходили на этом же самом месте — вчера, месяц, год, тысячи и даже миллионы лет назад… Это ощущение не было устойчивым, периодически Томету удавалось разглядеть в этой каше какие-то фракции, иногда он даже начинал различать среди них своих соплеменников — перед ним в каком-то рутинном хороводе сновали живые человекоподобные, хотя их вид и телодвижения навязчиво создавали впечатление стадных животных, приматов, организованно резвящихся обезьян. Как бы в подтверждение этого Томет разглядел внизу под собой ряды пальм с ананасами и бананами. Но едва он отвел взгляд в сторону, как тут же выяснилось, что это всего лишь раскрашенные под тропические темы зонтики от солнца, под которыми на судейских столах были водружены призовые кубки, сверкающие на солнце фальшивыми жёлтыми бликами.
Томет поднялся с трибуны и поспешил уйти со стадиона, испытывая тошноту, которую тут же отнес за счет влияния опухоли. У выхода он оказался в окружении толпы праздношатающихся горожан, задравших головы и восхищенно рассматривавших небосклон, в который по-очереди взмывали картонные пакеты, начиненные смесью серы, селитры и угля — лопаясь с громкими хлопками, они разбрасывая вокруг симметричные фигуры, составленные спектрально чистыми сполохами искр. Каждому залпу этих шутих вторили восхищенные крики зевак — как бы обозначая начало и конец срабатывания какой-то грандиозной и невероятно примитивной рефлекторной дуги. Томет был уверен, что это животное удовольствие они испытывают даже не от самой огненной иллюминации, а от той предсказуемости и повторяемости рефлекса, который провоцировал у них каждый залп. “Я точно знаю, что они стояли так, задрав головы, тысячи и миллионы лет, и будут стоять еще столько же, пока на их телах будут головы и глаза, — с отвращением думал Томет, — Как им, черт возьми, удается извлекать из всего этого впечатления?!”