В толпе начали увлеченно обсуждать увиденное. Томет яростно проталкивался мимо них, пытаясь поскорее выбраться из этого места и начиная ощущать, как внутри него нарастает паника — все попытки заставить себя ощутить вовлеченность в этот эгрегор, в этот жизнерадостный водоворот однообразия закончились полным крахом — он утратил саму связь с жизнью, и даже физическая реальность начинала становиться зыбкой, периодически распадаясь на какую-то неуловимую пыль, из которой в следующее мгновение образовывался новый непредсказуемый контекст…
Томет возвращался домой, не узнавая дороги, улиц, не обнаруживая людей в шествующих навстречу фигурах, видя вокруг лишь завихрения, турбулентные паттерны в каких-то циклических потоках, одни из которых обтекали его, другие — пытались увлечь в сторону… Из зеркальных витрин его телодвижения пародировала какая-то не поддающаяся отождествлению фигура, прототип которой был за гранью его понимания. О себе самом ему было уже трудно говорить даже в третьем лице — при каждой попытке выразить мнение о чем-либо, он ощущал пустоту, стоящую в центре нарратива, там, где когда-то находился автор высказывания. Может быть это и было то, что называется шизофренией? Ответ на этот вопрос был не так важен для Томета, как идея, на которую он его натолкнул. На сегодня с него хватит впечатлений. Сегодня он просто ляжет спать, а завтра с самого утра он отправится к психотерапевту: “Если это действительно профессионал, ему не привыкать, что к нему приходят не для того, чтобы вылечиться, а с целью узнать критерии здорового человека вообще.”
Кто из вас Хансельв?
Утром, заваривая чай, Томет вспомнил, как ему ночью снилось, будто он беседует с персонажем какой-то компьютерной игры. Ему хорошо запомнилась эта сцена – в первую очередь благодаря своей абсурдности и несоответствию всему его рациональному опыту, всем тем установкам, которые он считал фундаментальными. “Почему я никогда не задумывался над тем, что какими бы фантастическими ни были наши сны, мы ощущаем себя в них совершенно естественно? Мы принимаем любую роль, предоставленную нам сновидением, как свою собственную, мы искренне действуем на любой сцене, в которую нас поместили подсознательные механизмы… К этому все привыкли, это никого не удивляет. Но почему никто не задумывается о том, что с той же самой легкостью, с которой нам подменяют реальность вымышленным антуражем и навязывают фантасмагорический сюжет, также могут подменить и самого актера этой пьесы? Судя по той легкости, с которой я действовал в этом бредовом контексте, это мое “Я” не имело ничего общего с тем, кто засыпал и кто проснулся. И, похоже, влияние опухоли здесь абсолютно ни при чем, потому что я сравниваю не себя-сегодняшнего с собой-вчерашним, а себя-спящего — с собой-бодрствующим.”
Томет знал, что спекулятивными приемами психоанализа можно объяснить все, что угодно, но именно поэтому он никогда не доверял этому методу толкованию сновидений — в первую очередь потому что кроме Зигмунда Фрейда, с его безразмерно-резиновым влиянием бессознательного, существовал также и Карл Поппер — с его принципом фальсифицируемости. Кроме того, Томет отлично понимал, что фрейдовская концепция не дает объяснения тому, почему в сновидении совершенно абсурдные и фантастические образы легко обретают статус само-собой разумеющейся данности — для того, чтобы воплотить символику бессознательных образов, не было никакой необходимости совершать подобную избыточную работу по тотальной трансформации контекста и всех участников сцены. Гибкость “Я”, которая позволяла ему принимать на себя любую роль и отыгрывать её в любой сцене, должна была обусловливаться иными причинами… И Томету уже начало казаться, что он понимает — какими именно.