— ...уже одно то, что вы понимаете сложность своего положения, то, что вы осознаете эту проблему и самостоятельно решили прийти ко мне для ее решения, позволяет утверждать, что вы — здравомыслящий человек, отдающий отчет в своих действиях и ничуть не утративший самостоятельности в поступках...
На этих словах Томет оторвал глаза от вишни на коврике и посмотрел на собеседника. То, что он увидел перед собой, едва не заставило его забыть возражение, готовое сорваться у него с языка — вместо благообразного психотерапевта, прямо над в креслом, где он до этого находился, мерцала преломляющаяся пустота, вибрировавшая множественными воронками, уходящими куда-то вглубь, далеко за пределы ограничивающих пространство кабинета стен. С трудом сдержавшись, чтобы не вскочить со своего места, Томет заставил себя всмотреться в этот сгусток — и в этот момент что-то насторожило его, какое-то предчувствие или интуитивное ощущение… Его поразило собственное отношение к тому, что он видел — какое-то удивительно интимное приятие этой пустоты, странное доверительное чувство, природу которого он никак не мог определить. Он ощутил, что его тянет описывать этот сгусток при помощи личного местоимения первого лица, и тут же понял, что перед ним — не отражение его, не копия и не продолжение, а — он сам. Одновременно с появлением этой уверенности, ощущение беседы исчезло и диалог сколлапсировал в монолог — достаточно привычный для Томета по своему характеру, но впервые визуализировавшийся столь необычным образом.
Томет собрал свою волю и, не желая разрушать остатки былого контекста, сформулировал ответ так, чтобы он был приемлемым вне зависимости от того, кому он его сейчас адресовывал:
— Только что мы выяснили, что для того, чтобы я мог считать себя самим собой, мне достаточно верить в это. То же самое — в моем отношении к окружающим и их самих — ко мне. Однако проблема в том, что для того, чтобы все это делать, мне приходится сейчас совершать сознательное усилие. В котором, насколько мне известно, нормальный человек абсолютно не нуждается — у него это реализуется автоматически, инстинктивно, безмысленно, рефлекторно. Без этого усилия я не могу включиться в их реальность и принять их масштаб событий.
Томет ответил:
— Уважаемый мистер Хансельв, давайте все-таки отделим мух от котлет. Как правило, к психотерапевту не ходят для того, чтобы переписать свою наследственность, изменить свою физиологию, переиграть эпизоды своего детства, сбросить балласт своего фенотипа, исправить свои неудачи в карьере или отменить проигрыши на бирже. К нему ходят для того, чтобы избавиться от психологических травм, которые возникают на фоне переживания всех этих событий и явлений. Я убежден, что и вы пришли сюда не для того, чтобы вас избавили от вашей липомы, от вашего темперамента интроверта, от вашей склонности к рефлексии, от вашей тенденции усложнять очевидное, но — для того, чтобы вам подсказали, как научиться жить со всем этим грузом (который, надо заметить, есть абсолютно у всех), как сделать его необременительным, маскируя его или преобразуя его энергетику в недеструктивную форму...
— Прошу прощения, — перебил Томет, протестующе поднимая руку, — но если ограничиваться такими костылями, то подобная терапия ничем не будет отличаться от бутылки виски или коньяка… — Томет попробовал улыбнуться для смягчения резкости параллели, но тут же сообразил, что в беседе с самим собой можно не беспокоиться о подобных мимических виньетках.
— Что ж, если глядеть на вещи с такого угла, можно сказать и так. Дело вкуса! Исторически сложилось, что в одних культурах прибегают к одному средству, в других — к другому. Можно вообще пойти в церковь на исповедь — результат будет тот же. Главное — чтобы терапевт или шаман разделяли с пациентом его концептуальный набор, его парадигму восприятия действительности… К алкоголю это требование, само собой, не относится. Возможно, именно поэтому данный способ наиболее популярен...
“А можно вообще прекратить искать реперные точки в том, что творится тобой самим, для проверки аутентичности себя самого, — слушая себя, думал Томет, — Сейчас, когда не только границы моего “Я” утрачены, но когда сама физическая реальность плывет и рушится с каждым новым днем моего опыта — как я могу надеяться, что во всем этом аморфном океане для меня вдруг кристаллизуется некий спасительный айсберг, создав точку отсчета или вернув прежние критерии прочной суши? Ни один собеседник не вернет мне утраченную парадигму и не восстановит прежний концептуальный набор. Между мной самим и каким-либо посторонним терапевтом нет и быть не может ни единой системы ценностей, ни общих механизмов восприятия. А все попытки собеседования самого себя самим собой — это претензии барона Мюнхгаузена на вытаскивание себя из болота за собственные волосы. Может быть я уже и не Томет, но точно еще не Мюнхгаузен...”