Он поднялся со своего кресла, продолжая слышать речь собеседника, источник которой тут же стал затухать, размываясь в азимутальной развертке. Томет попрощался с самим собой и покинул кабинет, старательно обходя лежавшую на коврике вишню, словно она была живая.
Остаток дня он шатался по городу, уже не стараясь бороться со своими ощущениями и не пытаясь привести их к какой-то норме — впрочем и представление о ней к этому моменту у него уже настолько ослабло, что это было попросту невозможно. Возникавшие перед ним образы уже не казались ему абсурдными, в них была какая-то система, своя логика, составляющая какую-то картину, о масштабах которой он даже боялся подумать. Но иногда его поражали совершенно неожиданные наплывы ощущений — даже в метафорическом смысле он отказывался их понимать, сознавая при этом, что они наполнены каким-то значением, и что доступ к нему блокируется какими-то остатками защитных механизмов его прежней психики.
Однажды он забрел в университетский городок и увидел себя в окружении разноцветной молодежи, деловито снующей по разветвленным аллеям, связывавшим здания классической архитектуры c модерновыми кампусами. Судя по одежде и поведению, некоторые из них были аспирантами, а может даже молодыми докторами с превосходно защищенными диссертациями, в то время как остальные вели себя как студенты первых курсов. Озелененные без чрезмерной строгости форм скверы облагораживали атмосферу, созданную для созревания интеллекта и мотивации его носителей на творческое раскрытие своих способностей.
Томет развалился на одной из скамеек, надеясь хотя бы здесь, вдали от опостылевшей рутины обывательщины, так раздражавшей его в центральной части города, отдохнуть и сосредоточиться на своих мыслях. Глаза его залюбовались ближайшими деревьями, в которых он по плодам узнал шелковицу. Ему нравилась эта ягода, сейчас был как раз сезон ее созревания. Взгляд сосредоточился на листьях, среди которых он обнаружил множество копошащихся гусениц. “Тутовый шелкопряд, — догадался Томет, — Надо же, как его тут много…” Он всматривался в крону дерева, обнаруживая, что все листья плотно обсажены желто-белыми червячками — каждый из них деловито обрабатывал свой периметр, безостановочно работая мелкими челюстями и поглощая живительную клетчатку. Каким-то непонятным образом Томет мог отчетливо видеть каждую деталь этой сцены, не теряя при этом общей картины: он мог наблюдать за каждой гусеницей, жадно обрабатывающей выбранный ею лист, не упуская из виду остальных, оккупировавших кроны деревьев. Вместо хруста мелкого гравия под кроссовками студентов, бродивших по зеленым аллеям сквера, в ушах Томета стоял теперь отчетливый хруст челюстей, которыми эти жадные извивающиеся комочки живого протеина поглощали запасы клеточной энергии, накопленной для них в ветвистых кронах шелковицы… Некоторые гусеницы уже успели накушаться зелени и теперь, извиваясь, выпускали их себя нити липкой паутины, сворачивая вокруг себя блестящие серебром коконы. Почему-то не гусеницы, а именно коконы привлекали внимание Томета — он ощущал, что составлявшая их паутина была более реальной и, если можно так выразиться, обладала преимущественным существованием, чем гусеницы, которые её плели. Гусеницы строили коконы, используя их для завершения своего жизненного цикла, однако — Томет готов был поклясться — сами они являлись лишь расходным материалом, в то время как остающаяся после их циклической ротации шелковичная нить скатывалась в какие-то немыслимые конструкции, внутри которых обнаруживались странно знакомые повторяющиеся паттерны и самоподобные фрагменты. Некоторые из них были поистине огромны — сам Томет мог бы поместиться в них целиком, потерявшись среди бесчисленных геометрических пересечений этих отблескивающих нитей…
Он рывком поднялся со скамейки и испуганно огляделся по сторонам. Студенты продолжали бродить по аллеям, доктора наук и профессоры все так же шествовали по дорожкам, бросая солнечные блики лакированной кожей портфелей и глянцем пластиковых папок — вокруг ничего не изменилось, однако Томет поспешил покинуть это место. На фоне событий последних двух дней то, что он только что пережил, не содержало в себе чего-либо особенно пугающего, и, вероятно, являлось всего-навсего следствием какой-то аберрации зрения, несомненно, спровоцированной его опухолью. Однако в увиденном чувствовался какой-то чудовищный подтекст, все сильнее ощущавшийся где-то внутри него — настолько глубоко, что характер этого переживания он даже не пытался выразить доступным ему языком.